– На кол сажать таких надо!
– Морить в застенке голодом, кормить крысами, а затем рёбра ломать – и лечить! И так пока сам не сдохнет!
– Ещё содержать его за казённый счёт – к стенке, и все дела! Только пусть патрон из денег его семьи взыщут!
– Да нет у него родных!
– Тихо! Тихо!! – судья заколотила деревянным молотком по доске, но никто и не думал стихать. – Тихо!!!
Только когда омоновцы в чёрных масках выдвинулись к людям с щитами и дубинками, восстановилась прежняя тишина. Судья вызвала адвоката, на которого все снова зашикали, а кто-то и его самого призвал ударить головой о камень. Адвокат быстро озвучил просьбу пригласить психиатра и под кожаной папкой над головой покинул кафедру. Судья удовлетворила просьбу защитника, и из-за дверей прошёл внутрь и встал перед трибуной совсем молодой врач. Ему едва исполнилось двадцать три, и он первый год практиковал самостоятельно. А тут – такое невероятное дело! И сразу ему.
Шёл 1991-й год. Несколько месяцев назад ввели мораторий на смертную казнь, иначе бы подсудимого не задумываясь расстреляли ещё летом. Но наступила осень, а судебные прения всё ещё продолжались. Старожилы негодовали: при Сталине его бы без суда забили сапогами, а затем бы заколотили прикладом от винтовки, чтобы не тратить пули. Подсудимый, 17-летний Виктор Анатольевич Цеповяз, обвинялся в предумышленном убийстве беременной женщины и её трёхлетней дочери. Цеповяз попробовал обокрасть жертву, а, когда это ему не удалось, ударил топором по голове сначала её, а потом и дочку. Затем облил квартиру керосином и поджёг, имитируя пожар. Это ещё чудом опер не разорвал его на куски во время задержания.
Психиатр старался держаться с достоинством, несмотря на то, что маленькие круглые очки придавали ему вид отличника в окружении хулиганов. Перед улюлюкающей публикой доктор не пасовал, косых взглядов со всех сторон не боялся, на вопросы судьи отвечал громко и внятно.
– Ваше ФИО и должность, – сурово спросила судья.
– Виктор Константинович Кудинов, – отвечал врач. – Я дипломированный специалист по психиатрии, служу в Московской клинике имени Кандинского №3, психиатр общей практики, кандидат медицинских наук.
– Расскажите нам, Виктор Константинович: что с точки зрения психиатрической науки представляет собой личность обвиняемого?
Кудинов собрался с мыслями и начал – чётко, по делу, не реагируя на различные возгласы из зала:
– Подсудимый, Виктор Анатольевич Цеповяз, 1974 года рождения, поступил к нам на судебно-психиатрическую экспертизу в июне 1991 года. Экспертиза была поручена мне, в консилиуме с врачами господами И.Н. Амбарцумовым и С.С. Коняжкиным. В ходе исследования подсудимый, господин Цеповяз, – на употреблённых рядом словах «Цеповяз» и «господин» публика снова забурлила, и судье пришлось вновь взывать к порядку, – …был обследован на предмет психических заболеваний или отклонений. В процессе обследования комиссия пришла к выводу, что пациент страдает шизофренией с периодическими симптомами гебефрении. Кроме того, в анамнезе зафиксированы мономания, то есть увлечение одной особенной идеей, которая полностью руководит его жизнью.
– Что это за идея? – уточнила судья.
Кудинов снял очки, аккуратно протёр шёлковым платочком и водрузил обратно на тонкий нос.
– Видите ли, в чём дело… Это довольно сложно объяснить, но я попытаюсь. Есть в юном буддизме одна школа, в которой верят, что ламы, их духовные лидеры, перерождаются с течением времени из одного тела в другое. Когда умирает один лама, рождается другой, который вырастает и продолжает его дело во благо всем живым существам. Это, так сказать, добрая линия подвижников. А наш пациент представляет собой линию злую, преступную. Он сам признавался, что неоднократно перерождался и каждый раз совершал злодейства, подобные тому, которое вы разбираете сегодня. Цеповяз рассказывал, что в Англии шестнадцатого века он насиловал девушек, а над одной из жертв надругался прямо в присутствии толпы, которая бросилась на крики несчастной и заколола его вилами. В другой раз он отрезал головы испанским завоевателям на территории современной Мексики. Но даже это не самое важное.
Доктор взял с кафедры стакан воды и сделал несколько глотков.
– Пациент в своей психической деятельности не знает, так сказать, хронологических границ. Обычно люди такого плана верят, что они суть воплощения неких великих людей прошлого – Наполеона или Александра Македонского. А господин Цеповяз, во-первых, не ассоциирует себя ни с кем из знатных персон. Он выступает как сам себе герой, в его представлении. А, во-вторых, он рассказывает о своих воплощениях в будущем. Так, он сообщил, что в двадцать первом веке совершил ряд злодейств над людьми, гм, удалённо, на расстоянии. Для этого пациент использовал некую новую методику управления медицинской техникой.
– Как это возможно? – поинтересовалась судья.
– Опять же: это сложно объяснить. По рассказу Цеповяза, в будущем пациентов с капельницами будут обслуживать не медсёстры, а техническая аппаратура. Специальные аппараты, похожие на сложные калькуляторы, будут определять, когда и сколько нужно ввести определённого вещества в вену определённого человека. И вот, технически взломав данные устройства, изменив их код, пациент якобы вводил летальные дозы обезболивающих. Таким образом он умертвил десятки людей в одной из дрезденских больниц, где, по его уверению, данные методы и соответствующая техника будут введены впервые в мире.
– Интересно. И какой же ваш окончательный диагноз?
– Согласно психиатрической экспертизе, господин Цеповяз страдает устойчивой шизофренией с ярко выраженным маниакально-депрессивным психозом. По нашему убеждению, пациента нужно принудительно лечить, а не подвергать тюремному заключению, в котором он может нанести вред администрации, сокамерникам и самому себе.
«Чёрт, вот отменили бы смертную казнь на полгодика попозже», – буркнул себе под нос помощник судьи. Та на него цыкнула, но мысленно согласилась со сказанным.
– Спасибо, господин Кудинов! Просьба всем встать. Суд удаляется на совещание. Оглашение приговора состоится в 14 часов.
Судья стукнула деревянным молотком и удалилась вместе с помощниками в соседнюю комнату. Собственно, никакого совещания и не было. Судейская коллегия ещё до заключения психиатра знала приговор. Помощник от негодования буквально рвал на себе волосы. Он рылся в архивах и находил прецеденты из судебной практики 50–80-х годов. Например, цитировал выписку:
– Убийство ветерана и 16-летней девушки, расстрел.
– Но он был совершеннолетний, – парировала судья.
– Хорошо, 1979-й. 15-летний парень убил приёмных родителей и младшего сводного брата. Расстрел!
Судья вновь уточняла:
– Убийство в составе преступной группы по предварительному сговору, с отягчающими.
– Но – расстрел!
– В составе преступной группы!
– Эх! – вздыхал помощник, не в силах смириться с введением моратория на смертную казнь. – Как таких можно осуждать, пусть даже и на пожизненное! А если его выпустят через сорок лет? Он выйдет и ещё трёх грохнет. Вот тебе и правосудие.
– Не выпустят. – Судья была мудрым и опытным юристом. – За такое не выпускают. Просидит лет шестьдесят и сдохнет.
При этих разговорах не присутствовал психиатр, иначе бы он обязательно спросил:
– Как? Вы даже не рассматриваете вопрос о его принудительной госпитализации? Ведь он действительно болен! Как же можно отправлять его в тюрьму!?
Так как не было психиатра при этом разговоре, то никто ему ничего и не ответил. Но если бы судья услышала от кого бы то ни было такой вопрос, она бы, как дальновидная и мудрая женщина, ответила:
– Из клиники он убежит через месяц. Слишком там слабая охрана для таких, как он. А на этапе или в тюрьме его хотя бы застрелят при попытке к побегу. В конечном счёте, так всем будет лучше. Не придётся кормить убийцу из тощего кошелька нищей страны…
В 14 часов суд возобновился. Приговор зачитывался минут десять, с учётом всех статей и подпунктов, но вердикт прозвучал предельно ясно: пожизненное заключение в одиночной камере тюрьмы строго режима. Подсудимого сразу повезли под конвоем к спецпоезду. А господин Кудинов, выйдя из душного зала суда, вдохнул полной грудью воздуха и на выдохе, в клубах пара, заметил:
– Убьёт он там кого-то. Видит Бог – прищёлкнет, как комара, какого-нибудь лейтенанта. Где она – высшая справедливость?
* * *
У руководителя отдела этапирования был свой взгляд на справедливость. Ещё со службы в ВДВ он прекрасно знал, как избить человека так, чтобы переломать ему все кости, но оставить в живых. А война в Афганистане сделала его невероятно жестоким по отношению ко всему, что нарушает простую советскую жизнь, которую нарушают всякие насильники, воры и убийцы. Поэтому первое, что он сделал с осуждённым Цеповязом, – избил его почти до смерти. Всё, что он мог ему сломать, – сломал. И всё, что мог отбить, – отбил. Поджелудочная, почки, печень – всё было смято в тесто. Пальцы, руки, ноги – в муку. Голову особо не трогал, потому что гематомы могли вызвать претензии со стороны руководства. Просто выбил все зубы. Все, до одного. А когда сломал последние рёбра своим кулаком, в котором можно было полностью спрятать кирпич, то переложил осуждённого на носилки и отправил в больницу под конвоем двух своих помощников.
В гипсе, под капельницами, с катетерами и протезами осуждённый Цеповяз пролежал два месяца. Ещё месяц его подлечивали, чтобы на этапе он выглядел как здоровый. Сам парень – на больничной койке ему исполнилось 18 – держался стойко. На судьбу не жаловался, от боли не орал. Несмотря на то, что руководство ФСИН запретило давать ему обезболивающие, только в случае угрозы для жизни. Так и прокряхтел-проохал Цеповяз, пока его под белы руки не вывели в автозак и не увезли на вокзал.
К обычным наручникам на него водрузили настоящую цепь, которая, казалось, была тяжелее его самого. Даже шедшие по третьей и четвёртой ходке глядели на парня с удивлением. Даже узнав о статье и о деталях убийства, неожиданно обнаруживали в себе сочувствие к его доле, которой бы хватило на дюжину самых заклятых злодеев.
На зоне был отдан приказ не разговаривать с ним даже во время проверок и вывода-завода из камеры и обратно. Никто ни разу не сказал ему ни слова. И никто принципиально не применял к нему физического насилия: не бил, не выламывал руки, не глядел с презрением. Просто все делали свою работу. Раз в неделю его выводили на прогулку в тюремный двор пять на пять метров, с колючей проволокой в три ряда по периметру и автоматчиками по углам. Кормили по норме, водили в душ, но никогда ничего ему не говорили, не помогали, не торопили, не толкали, да и в глаза, кажется, никогда не смотрели.
Тем удивительнее было утро воскресенья, года через три после его поступления на зону. Выйдя из камеры на прогулку, он вдруг повернулся к охранникам лицом – это было строго запрещено распорядком и каралось месяцем карцера – и попытался что-то сказать. В первый раз у него не получилось, так как он и сам почти не разговаривал вслух, и он открыл беззубый рот в обвисших губах, чтобы произнести то, что хотел, уверенней. Двое охранников были от него справа и слева и от неожиданности застыли как вкопанные. Зато третий сделал шаг назад и резко выхватил пистолет из кобуры.
– Ты что! Стой на месте! Стреляю без предупреждения!
Осуждённый кротко посмотрел на него и тихо-тихо, почти шёпотом, так что все невольно приникли ухом, чтобы расслышать, пробурчал:
– Цепь связана.
Протянул вперёд ладонь, между большим и указательным пальцами сверкнула половина бритвы. С невероятной ловкостью он взмахнул вправо, влево, и у обоих охранников из шей забили багровые фонтаны, которые они в ужасе пытались заткнуть руками. Тот, что с пистолетом, нажал шесть ряд подряд на курок, и осуждённый, с шестью ранениями в грудь, рухнул на пол, подкосив жертв одесную и ошую себя. Втроём они превратились в триединый кусок мяса, расплывающийся, как выброшенные ошмётки животных, в огромной бордовой луже.
Третий охранник нажал курок ещё шесть раз, и ещё шесть, и только теперь понял, что он щёлкает без выстрелов. Тогда он вдруг с горечью осознал, что его двухнедельная вахта, которая должна была закончиться сегодня вечером, сегодня не закончится, и не придётся ему попробовать запечённой с яблоками курицы, которую, он знал это, сейчас готовит его жена.
* * *
Старый Джим Гримсби был лучшим в Корнуолле краснодеревщиком. Его мебель ценилась на вес золота во всём графстве и даже за его пределами. В родном городке его все звали просто – «дядя Джим». Он был сухопар и довольно спор для своего возраста, хмельным не злоупотреблял, а уж как любил свою работу – до настоящего безумия.
Раз в месяц он обязательно уезжал в какой-нибудь отдалённый уголок Англии, чтобы получить образец какого-то особенного ясеня или дуба, который растёт именно здесь и нигде больше. То ли влажность там особенная, то ли почва – кажется, он один во всём мире разбирался во всех этих тонкостях. Иногда он возвращался с заказанной повозкой, гружённой массивами срубленных деревьев. И было видно, что вся эта поездка стоила ему большущих денег, но значит – выгадать он планировал ещё больше. А иной раз приходил пешком, совсем пустой. Говорил, что древесина его ничем не впечатлила.
В общем, был сам себе на уме, со странностями. Но мастер – отменный. Да и в житейских делах на него всегда можно было положиться. Лишнего он не говорил. Но если обещал – всегда делал, держал слово. Поэтому именно старому Джиму поручили самое важное дело для всего клана Гримсби.
Назавтра была назначена свадьба красавицы Мэри Гримсби. Она приходилась Джиму племянницей, хоть разница в возрасте между ними была больше сорока лет. Отец девушки, Говард, приходился краснодеревщику родным братом и доверял ему, если такое только возможно, больше, чем самому себе. Так что, не задумываясь больше нужного, он отправил Мэри в город с самым надёжным проводником во всей юго-западной Англии.
Свадебное платье для Мэри несколько раз перешивали и доделывали. И теперь, когда до свадьбы оставались считанные часы, наряд ещё не был готов. Джим сел с Мэри в телегу, запряжённую самой резвой лошадью, ранним утром. И они поехали в город, чтобы швея уж наверняка пришила все нужные рюши по фигуре невесты и чтобы они вернулись с ценным товаром назад целыми и невредимыми. Для этих целей Джим прихватил с собой нож и цеп, а под сено в телегу припрятал охотничье ружьё, заряженное двумя патронами с крупной дробью. Ещё дюжина зарядов лежала у него во внутреннем, потайном кармане плаща.
Всё прошло как нельзя лучше. Швея доделала наряд за пару часов и отправила невесту обратно, с пожеланиями счастливой жизни и наказами, как держать полы, чтобы не испачкать. Старый Джим расплатился и повёз счастливую племянницу назад. К родным домикам, уже отчётливо видневшимся вдали, они подъехали к сумеркам. В тот день был праздник, и на площадь перед церковью высыпал весь народ.
Но когда Джим с племянницей подъехали ближе, неожиданно всё в округе стихло. Единственный путник, встретившийся им на пути, спешно ретировался прочь и даже перепрыгнул через ограду ближайшего дома. Старого Гримсби это смутило. На всякий случай он проверил, хорошо ли лежит его ружьё.
Они въехали на площадь в полной тишине, которую нарушал лишь скрип старых колёс повозки. Джим остановил лошадь в двухстах шагах от людского скопления. Из толпы выделился высокий мужчина с револьвером на поясе. Он громко объявил во всеуслышание:
– Джим Гримсби, ты обвиняешься в изнасилованиях двадцати четырёх девушек в разных графствах Англии. Твои отлучки якобы по служебным делам полностью совпадают с датами гнусных преступлений, которые ты совершил, несмотря на имя христианина и напускное благочестие. Постановлением Скотланд-ярда ты подлежишь аресту и препровождению в лондонскую тюрьму. Спускайся с телеги и иди ко мне, подобру-поздорову. Если ты попробуешь бежать, я, как шериф, наделён полномочиями стрелять насмерть.
Он снял с пояса револьвер и показал его Джиму.
– Двадцати семи! – громко ответил ему Гримсби.
– Что-что? – переспросил шериф.
Старик ответил чётко и ясно.
– В изнасилованиях двадцати семи девушек, а не двадцати четырёх. Трое, видимо, решили умолчать о случившемся.
Казалось, шериф на секунду растерялся, но быстро взял себя в руки и приказал:
– Спускайся с телеги и иди ко мне, ладони вверх!
В это время совершенно ничего не понимавшая Мэри задала дяде единственный вопрос, отчаянно хлопая невинными ресницами:
– Это что, правда?
– Прости меня, Мэри!
С этими словами он, казалось, легонько ударил её в висок. Но девушка обмякла и легла в телеге.
– Что ты творишь! – заорал Говард, отец Мэри, и бросился вперёд. Шериф побежал следом.
В это время старый Джим задрал бедняжке платье, а с себя быстро скинул штаны. Не обращая внимания на толпу бежавших на него людей, он грубо надругался над родной племянницей, которая беспомощно двигалась в такт его животным пиханиям. Первым к нему подбежал Говард.
– Я убью тебя! – ревел он. И было очевидно, что он сейчас разорвёт чудовище, ещё минуту назад бывшее ему братом. Но с ловкостью, удивительной для его возраста, Джим выхватил из-под мешковины ружьё, вскинул его одной рукой и выстрелил. Вместо лица у Говарда образовался мясной фарш, который с высоты его роста безжизненно рухнул в грязь дорожной колеи. Следующим выстрелом Гримсби застрелил шерифа.
Но вставить новые патроны в двустволку он не успел или не захотел. Когда к нему подлетел сосед с вилами, он даже не закрылся руками от удара. Вместо этого он громко произнёс:
– Цепь связана!
После этого его стащили на землю и кололи вилами около получаса. Свадьба на следующий не состоялась. Но жених не отказался от своей избранницы. Он забрал невесту в другой город и через год они скромно поженились в местной церкви. Своим детям они никогда в жизни не рассказывали о родне.
* * *
Урсуле Шварцвальд был всего 31 год. Правда, её мама постоянно твердила, что после тридцати женщина – что старый сервант: никто не пользуется, а выбросить жалко. Но мама говорила так до того, как у девушки диагностировали рак. После этого она стала жалобно повторять в разговорах с подругами и в молитвах к Богу, что тридцать лет – это совсем ещё юность. И пусть Он заберёт лучше её, а любимую дочурку оставит в живых.
Впрочем, в этой истории всем крупно повезло. Урсула работала учительницей литературы в школе. И когда тёплым весенним днём она вышла вместе с классом во внутренний двор, чтобы разучить предстоящий спектакль, – ей прямо в лицо прилетел баскетбольный мяч. С гематомой под обоими глазами бедняжку увезли на машине реанимации с мигалками, а в больнице врач с интересом изучил её томографию.
Он сказал, что у него для Урсулы две новости, и обе хорошие. Первая – через неделю-полторы на лице всё заживёт, и она вновь сможет ходить на свидание с любым из тысячи своих поклонников. Урсула улыбнулась. Вторая – у неё в голове, ниже лобных долей, обнаружили опухоль. Когда пациентка была без сознания, взяли пункцию. Оказалось – образование доброкачественное, после удаления шанс на полное выздоровление составляет 99%.
– Так что, – заключил доктор и раскрутил на указательном пальце воображаемый мяч, – если бы не баскетбол, вы бы ещё долго ни о чём не подозревали. А потом, спустя пару лет, мы бы уже ничего не смогли сделать, так как опухоль дала бы метастазы в мозг. Радуйтесь! Операцию предлагаю назначить через неделю: и синяки спадут, и от чужеродной дряни избавимся! Под наркозом вы ничего не почувствуете, никаких шрамов и надрезов – вы моя самая идеальная пациентка!
Несмотря на всё сказанное, Урсула расплакалась. Доктор, конечно, присел на больничную койку, чтобы её успокоить, и вдруг поймал себя на мысли, что она очень мила.
Через неделю, буквально за час до предстоящей операции, в кабинет Урсулы Шварцвальд вошла классная руководительница восьмого класса, а вслед за ней – двадцать пять учащихся, с цветами, плюшевыми игрушками и разноцветными шарами. Школьники буквально облепили учительницу: девочки целовали в щёчки, мальчики обнимали – кто целомудренно, кто чуть дольше требуемого этикетом.
Урсула вновь не смогла сдержать слёз. Она призналась, что их приход стал настоящим сюрпризом, и она просто не в силах управлять эмоциями, настолько ей приятна их поддержка. Её задарили цветами и пожелали, чтобы она как можно скорее вернулась в школу, потому что по ней все сильно соскучились. По щекам девушки потекли слёзы счастья, и она расплакалась. Классная руководительница тут же вывела мальчиков, а девочки дали ей платок, успокоили, гладили и расчёсывали. Но вскоре и они покинули палату, выразив всеобщую уверенность, что операция пройдёт лучше некуда.
По-настоящему жутко Урсуле стало, когда её переложили с носилок на операционный стол. Доктор улыбнулся и, прикладывая к носу дыхательную трубку с наркозом, подбодрил её. Но девушка вдруг схватил его руку ладонью и призналась:
– Клаус, мне страшно!
– Не бойся, милая, всё пройдёт как по маслу. Ни о чём не беспокойся, я с тобой! Считай до десяти!
И приложил трубку ко рту и носу Урсулы. Та начала считать:
– Один. Два. Три. Четы…
Когда она открыла глаза, то обнаружила себя снова в своей палате. Доктор, действительно, сидел рядом и улыбался.
– Вот видишь, как я и обещал, всё хорошо! Как ты себя чувствуешь?
Урсула оглядела свои руки и переспросила:
– В смысле, как я себя чувствую? Разве я не должна сейчас заснуть от наркоза.
Доктор громко рассмеялся.
– Операция давно закончилась. После неё ты проспала восемь часов и теперь проснулась. Посмотри на себя.
Он поднёс к её лицу заранее приготовленное зеркало. На Урсулу взглянуло немного припухшее лицо. По-своему поняв тревогу девушки, доктор поторопился её успокоить:
– Отёк спадёт в течение трёх-четырёх дней, не переживай! Я бы тебе показал опухоль, но мы её выбросили. Маленький сгусток со спичечную головку. Очень легко достали, теперь ты абсолютно здорова! Конечно, раз в полгода надо будет проверяться. Но это и так, в принципе, всем надо. Ещё раз повторюсь: как хорошо сложились обстоятельства! Видимо, тебя Бог бережёт. Или ещё кто, я уж не знаю. Что? ты устала? Давай я поправлю подушку – и отдыхай, ни о чём не волнуйся!
Урсула закрыла глаза, удивившись, как это так быстро всё прошло, что она ничего не заметила. Доктор проверил показания капельницы, которая регулировалась автоматической программой дозирования обезболивающего, и после этого девушка вновь погрузилась в черноту без снов и ощущений. Так она проспала до самого вечера. Ненадолго проснувшись, быстро погрузилась в сон снова.
В три часа ночи не произошло ничего с виду примечательного. Заметить это смог бы только наблюдатель, который бы пристально следил за монитором в специальном кабинете, куда выводилась вся информация по установленным капельницам. В графах «дозировка обезболивающего» показание «25 мг лидокаина каждые 90.00 минут» для всех капельниц изменилось на «25 мг лидокаина каждые 00.09 минут». Но наблюдателя в том кабинете не было.
К пяти утра местная клиника стала главным новостным объектом Германии. Журналисты всех центральных каналов спешно выезжали в Дрезден, где 34 пациента скончались из-за ошибки в программном обеспечении, которая привела к вводу через капельницы смертельных доз обезболивающих средств. Следствие установило, что данные в компьютере были изменены посредством взлома IT-системы больницы и ввода специального кода хакером. Разыскать преступника не удалось до сих пор.
* * *
«Жѝвый в помощи Вышняго…» – голос старца словно воспел начало молитвы, а затем вновь перешёл на шёпот. Пасха в этом году пришлась поздняя, на середину мая, и вокруг уже всё зазеленело, а природа, казалось, приготовилась к лету. Пусть оно тут, на севере, короткое, в августе ночью заморозки бывают. Но всё окружающее звенело и пело: тепло.
Инок не смыкал очей уже четвёртые сутки подряд, со Страстного понедельника. Позволял себе только тонкий сон: ночью в час и в четыре ненадолго задрёмывал сидя. В горящую свечу втыкал на нужную высоту булавку. Когда пламя поедало воск и доходило до иглы – булавка отскакивала и летела на оловянное блюдце. Инок открывал глаза, крестился и вновь приступал к молитвам.
Великим постом еду ему раз в неделю приносили монахи соседней обители, вёрст пять лесом. В основном это был простой хлеб и крупа. Воду подвижник набирал в ручье, который тёк от недальнего ключа: чистая водица, молитвеннику слаще мёда. А ещё слаще – предстояние Пасхи Христовой. Две ночи и два дня предстоит духовную брань выдержать, и к субботней полуночи – в монастырский храм на службу великую. Сердце обливалось радостью от ощущения этого неизбывного, райского.
Инок заканчивал читать Псалтырь, как где-то невдалеке послышался шорох, как будто медведь сквозь камыш шёл. Послушник знал: лучше сразу их, шумы эти, умом забыть, отогнать от себя, так как много бесовских искушений вокруг, гораздо больше, чем кажется в мире. Однако шум усилился, и вскоре стало ясно: к келье кто-то идёт. Инок поднёс свечу к окну и увидел человека. Больше можно поверить во льва в городе, чем в человека в такой глуши. До монастыря-то час ходьбы, а сама обитель – в трёхстах километрах от города. Кто ж сюда сунется?
– Простите, пожалуйста! – раздался голос снаружи. – Есть тут кто? Впустите погреться?
Послушник поспешил выйти на порог. И вдруг удивился, что не смог внятно ответить: так давно он не разговаривал ни с кем живым, кроме Бога.
– Идите сюда, будьте так добры!
Уже смеркалось, а заблудиться и заночевать в лесу для неподготовленного человека – это настоящий риск для жизни. По гостю было видно, что он как раз из таких: озирался вокруг, как городской на сельском торжке.
– Вы меня простите ради Бога! – приближаясь, он начал кланяться и приложил руку к сердцу. – Я приехал вместе с другими паломниками на Пасху. Они все остались в монастырской гостинице, а я решил прогуляться к реке. Прошёл чуть дальше, развернулся, пошёл обратно – и заблудился. Уже часа три здесь блуждаю… Интернет не ловит, телефон почти сел – ну, думаю, пропал. А тут вы! Вы, наверно, тот самый инок, о котором в монастыре говорят?
– Наверно, – допустил тот, но расспрашивать, что говорят, не стал. – Проходите, пожалуйста! Поесть у меня особо нечего: пост. А чаю вам приготовлю, с сухарями. Вас как зовут?
– Я Николай, Иртеньев, из Омска.
– О, далеко ехали! Заходите! А меня зовут Лазарь. Многие ко мне обращаются «отец Лазарь», но это неправильно. Я взял на себя иноческие обеты, принял постриг, но сана у меня нет, так что наравне с мирянами молюсь в храме. Проходите, садитесь сюда, будем как братья.
Он угостил пришельца сухарями и поставил на печь чайник. Хоть и май стоял, а на ночь топить дровами ещё приходилось, иначе околеешь. А вот чай Лазарь не пил с масленицы. Устав его не запрещал, но подвижник ограничил себя и в этом, чтобы пост строже держать. Так что чайник он поставил впервые за полтора месяца.
– А где же вы спите? – поинтересовался гость. – У вас тут даже кровати нет?
– Есть, – весело отвечал инок. – Но в пост я её разбираю и дремлю сидя. В пост лукавый сильнее всего искушает, и надо плоть в крепости держать. Слабину телу дашь – бес скажет: наш!
Протянул чашку горячего чая. Паломник поблагодарил за угощение. Всё это время он глядел по сторонам, изучал всё с интересом. Спросил, что это за икона в красном углу. Молитвенник перекрестился.
– Это Матушка наша Богородица Толгская, я с нею в руках постриг принял.
– Красивая. И оклад такой… богатый.
– Чистое серебро, хоть и старое. По преданию, киот на пожертвования прихожан сделали, когда икона замироточила, до революции ещё. С тех пор благостью Своей Матушка нас, грешных, не радовала.
Заблудший путник сжевал ещё один сухарь. Лазарь кротко извинился и продолжил нашёптывать молитвы. На словах «просим христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове» гость вдруг заёрзал на стуле и отрывисто произнёс:
– Хватит! Не читайте больше!
– Что, простите? – искренне удивился инок.
– Не читайте этих молитв, меня тошнит от них! И от атмосферы этой! Намолено так, что дурной мысли негде пролезть! Я чуть было не передумал. Хотел было встать и уйти.
Лазарь внимательно рассмотрел глаза пришельца.
– Так вы не просто заблудились? у вас цель была?
Тот взглянул ему в глаза, но не выдержал:
– Да что ты на меня пялишься, чёрт!
Он вскочил, выхватил из-под полы своего плаща длинный нож и воткнул его иноку под ребро. Тот только крякнул и осел на скамейке. Хрипя от боли, он спросил, кивнув головой на икону:
– Это из-за оклада?
Убийца прыснул от смеха.
– Да на кой чёрт мне этот оклад! Сколько тут, килограмма два серебра? Ты поди, загони ещё, деньги забери. Столько волокиты – ради чего? У меня айфон дороже стоит!
Он подошёл к Лазарю и проверил рукоятку ножа: крепко ли сидит, а то что-то подвижник не сильно-то стонет от боли. Но нет – сидит крепко. Значит, и монах под стать.
– Так зачем же ты пришёл ко мне? – откашлявшись и по-прежнему сидя на скамейке, прислонившись к стене, спросил инок. Освободившуюся от рук преступника рукоятку он обхватил своими ладонями, как будто бы нож внутри его тела доставлял ему в этом положении неловкость.
– Как зачем! Да убить тебя. Представляешь, в последнее время как будто тянуло прям к тебе! Странно так: я даже и не знаю про тебя ничего. На мне, душегубе, столько злодейств, что на несколько поколений хватит. И не таких убёбывал – и министры были, и генералы. Ну и простой люд, конечно. А тут вот потянуло к тебе… Что в тебе такого? До сих пор понять не могу. Вроде бы меня звезда моя всегда вела безошибочно: всё, чего хотел самого сладкого, получал. А тут – келья простая, ты – обычный, иконы мне твои не нужны. Зачем звёздочка моя завела меня в глухомань эту? На поезде двое суток ехал, потом на автобусе весь день. Службу отстоять пришлось, сюда пешком брести по траве в пояс. Эх, приеду домой – напьюсь и в бордель поеду.
Схимник крякнул, пытаясь сдержать кровь, залившую ему подрясник до ног. С трудом наклонился, протянул руку к маленькому шкафчику с отдвижной полкой. С большим усилием потянул её на себя и достал изнутри старый конверт.
– Можешь выполнить одну мою просьбу? – обратился он к убийце. Тот заинтересовался, придвинулся.
Инок протянул ему в руку конверт, надписанный, запечатанный. Собрался с духом, так как рана, казалось, уже туманила ему ум.
– Это письмо – женщине. Двадцать пять лет назад, когда я уже стал послушником, мы отправились с паломничеством в Словению. Там я познакомился с девушкой и вдруг почувствовал – впервые в жизни, – что влюбился. По-настоящему. Но мне уже была непозволительна такая связь. И, проговорив с нею два дня и две ночи, я улетел, пообещав молиться за неё. С тех пор я о ней ничего не слышал. Последняя просьба умирающего человека: передай ей этот конверт. Тут написан её адрес и имя.
– Странное имя, – рассеянно заметил убийца, а сам уже в своих грёзах устремился далеко на запад. Представил, как нашёл возлюбленную инока, разговорился с нею, утешил после известия о его христианской кончине, утёр ладонью её тёплые слёзы.
«Вот она – цель предстоящая!» – ликовал про себя душегуб. Значит, не подвела его звезда путеводная! Звезда безнравственная, похабная, растлевающая. Значит, вот она для чего проложила тернистый путь к этому пню намоленному.
Вот уже он привёл эту вдову-невдовную в кафе – помянуть, так сказать, платонического друга её. Ей, должно быть, около пятидесяти, да это ничего. Наоборот – если она одинокая, то страсти в ней сверх меры накопилось, надо же куда-то выплёскивать. Так и представил её – скромной, в длинном бежевом платье, с хвостом волос, заколотым на затылке, с серьгами золотыми, помадой бордовою. Выпили они немного вина, вызвался проводить её – и остался. Утешил её. Ох, и мощно же он утешил её, так что кричала в голос и охала неподдельно! А затем отлучился он на кухню за ножом – терять-то нечего, всё ведь связано, – а она вдруг прохрипела ему мужским тенором из спальни:
– Пообещай!
– Тьфу ты! – вспомнил, что в келье находится, рядом с истекающим кровью подвижником. Жаль: такую сладкую картину нарушил. Так бы красиво её кровь струилась по кружевному белью, по ложбинкам между ног. Ну что ж поделать, надо с одним делом покончить. Затем – автобус, самолёт, другое дело. Не жизнь – песня.
– Обещаю, – твёрдо произнёс гость.
– Прочти её имя, – попросил иссиння-бледный инок.
Убийца поднёс конверт к глазам, так как на дворе уже стемнело, а комната освещалась одной тонкой свечкой. Прочёл написанное латиницей имя “Veriga Odvezana”:
– Верига Одвезана. Так? Странное имя всё-таки…
– Словенское, – объяснил страдалец.
Гость почесал затылок.
– Такое ощущение, что это не имя, а какое-то действие описано.
– Как знать, – подвижник почти не открывал глаза. Губы его торопливо читали молитвы без единого звука.
Убийца пристально посмотрел на умирающего и вдруг схватил его за грудки.
– Что значит: «как знать»? – с силой встряс его в воздухе. Под рясой подвижника зазвенели железные вериги.
– А ты попробуй у телефона своего спросить, – слабым, почти птичьим голосом посоветовал инок.
Гость достал из кармана телефон и с удивлением обнаружил одну полоску соединения с интернетом. Нажал кнопку, поднёс мобило ко рту, громко спросил:
– Верига одвезана.
Голосовой помощник бесстрастно ответила на запрос:
– В переводе со словенского: цепь развязана.
Синяя молния ужаса рассекла лицо паломника. В страхе и трепете он покосился на испускавшего уже дух инока. Снова встряхнул его в воздухе, только гораздо сильнее на этот раз.
– Ты кто такой? Говори! Скажи, что это шутка, розыгрыш. Кто ты такой? Мы с тобой уже виделись? встречались?
Инок дошептал молитву и хрипло ответил:
– Встречались. Только ты меня не сможешь вспомнить, потому что это был не ты нынешний. В девяносто первом я выступал как психиатр по делу о жестоком убийстве женщины с ребёнком. Это ты их тогда. Равно как и всех остальных, кого без разбору умертвлял твой сатанинский род. И я понял, что не убить тебя и твоих потомков, не уничтожив корня. Ты сам сказал: цепь развязана. Теперь ты просто умрёшь, и злодеяния прекратятся. И никогда больше ты никого не тронешь уж истлевшим пальцем.
Он протянул к нему грязную от крови руку и положил паломнику на холодную от ужаса шею.
– Тридцать лет я ждал тебя в этой пустыни. – Подвижник поднял слепые от близкого неба глаза. – Спасибо тебе, Господи, что сподобил меня сделать это дело!
И обмяк на громадных руках убийцы.
– Не развязана! Не развязана!
То ли тот умолял кого-то, то ли всё пытался договориться с испустившим дух иноком. Поняв, что это бессмысленно, он бросил его на пол и стал избивать ногами.
– Сучий ты сын! – кипел он от ярости и расквашивал лицо инока стальным каблуком сапога. Тени ударов из келейного окна напугали филина, открывшего ночную охоту, и тот бесшумно улетел с соседнего дерева прочь.
Обессилив, убийца рухнул на пол и разрыдался. А душа чистая, возносяся к небу, вдруг ощутила бессловесный хор ангельский, оплакивавший предательство Иуды, как и положено в Великий Четверг. И душа возрадовалась, что Пасху встретит-таки, да ещё где – в самой главной Обители у величайшего Престола. Смявшийся кокон, из которого она воспарила, казался бумажной цепью, которую родитель смастерил для ребёнка, чтобы тот её разорвал. Как же мило и смешно там внизу. Даже жаль, что уже ничего не видно.
Февраль — март 2021
Другие произведения Михаила Кожаева