«Бог есть боль страха смерти» (8, 113). С этого определения из романа «Бесы» можно начать рассуждение о религиозных взглядах Достоевского. С точки зрения церковных канонов, здесь мало о чём можно говорить: Фёдор Михайлович – православный христианин, исповедовавший веру в соответствии с догматами Православной Церкви. Он не изобретал ничего нового, как Толстой, не писал Библии для детей и находился в русле православного вероучения. В последние годы жизни писатель многократно посещал Козельскую Введенскую Оптину пустынь, общался со старцами и, считается, наделил Зосиму в «Братьях Карамазовых» чертами преподобного Амвросия Оптинского.
Достоевский прочно ассоциируется с писателем-богоискателем. Стремлением к Богу, единению с Ним в мире и истине наполнены не только произведения Фёдора Михайловича – они одухотворяют всю его жизнь. “Nous serons avec le Christ” – воскликнул Достоевский во время инсценированного расстрела: «Мы будем вместе с Христом». Именно эти слова, кстати, избрали в качестве своеобразного девиза создатели серии футболок с изображениями русских литературных классиков.
“Un peu poussiere”, то есть «Горстью праха», – горько заметил другой приговорённый к казне петрашевец Николай Спешнев на слова Достоевского. В этом, пожалуй, заключается коренное отличие верующего сознания от материалистического. В этом же и сила произведений Достоевского, в которых вера исходит от личного духовного опыта писателя и наполняет его слова, как горячий воздух – дирижабль.
Но интересно также изучить взгляд писателя на религию с точки зрения исторических разделений и временных наслоений и искажений. А также идеи, которые сближают Достоевского со славянофильскими и более поздними религиозно-философскими построениями. Большинство из этих идей вложено в уста Кириллова в «Бесах»:
— «Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца» (8, 244).
— «Народ – это тело Божие» (8, 245).
И даже вовсе метафизические замечания, касающиеся характеристик мира и человека:
— «Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» (8, 230).
Более в русле «сравнительного богословия» рассуждает князь Мышкин, определяющий католицизм как антихристианство. Хотя во многом схожий пафос прослеживается в «Легенде о великом инквизиторе» – интермедии в «Братьях Карамазовых». Но прислушаемся к пламенной речи князя, в которой он определяет католицизм как антихристианство и начало атеизма:
«Католичество римское даже хуже самого атеизма, таково моё мнение! Да! таково моё мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идёт дальше: он искажённого Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это моё личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: Non possumus! (Не можем! — лат.) По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительное продолжение Западной Римской империи, и в нём всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идёт, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества!» (7, 236 – 237).
Эта удивительная – на первый, поверхностный взгляд – мысль о католицизме как прямом антихристианстве является в современном православном богословии весьма общим местом. Собственно, существующая сегодня в церковных учебных заведениях дисциплина «сравнительное богословие» во времена Достоевского называлась «обличительным богословием» и ставила целью именно обличение христианских конфессий в их нехристианстве. И даже антихристианстве. Парадоксально, но это факт.
Схожие Мышкину мысли звучат в «Бесах», когда Шатов напоминает Ставрогину его прежние идеи: «Римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир» (8, 243).
Религиозная тематика, как мы понимаем, чрезвычайно важна для Достоевского. Он черпает в ней силы для осмысления собственной жизни и бытия человека в целом. Но в романах Фёдора Михайловича, помимо «академических» суждений Мышкина или Шатова, можно также подслушать анекдоты, основанные на мифотворчестве на религиозной почве. Одной из таких историй является суд над Христом, якобы состоявшийся в английском парламенте в XVIII веке.
В «Подростке» Версилов-отец рассказывает сыну, как русский народ любит слушать и пересказывать разные небылицы. Среди прочих в том числе и такую: «Представь, Пётр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать, как теперь это будет по нашим законам, и что всё было произведено со всею торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим… ну и что присяжные принуждены были вынести обвинительный приговор… Удивительно что такое! Тот дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и объявил, что завтра съезжает… хозяйка расплакалась, потому что теряет доход…» (10, 80 – 81).
Признаться, мне и самому в пору юности приходили в голову мысли провести исследование, как бы судили Христа в различные исторические эпохи в разных странах мира. Меня почему-то особенно прельщал эпизод срывания колосьев в субботу, который вполне подходил под расстрельную статью о расхищении народной собственности в период сталинизма. Но тогда дальше задумок дело не пошло.
Сейчас же мне больше нравятся рассуждения героев Достоевского, основанные на духовном опыте самого писателя. Радостное, светлое чувство, описание рая, тёплая солнечная энергия исходит от многих мест в сочинениях Фёдора Михайловича. Особым вдохновением и счастьем от жизни озарены исповедальные моменты во «Сне смешного человека». Признание рая на земле, как состояния сердца и ума, содержится и в жизнеописании старца Зосимы в «Братьях Карамазовых».
Брат старца, умерший в детстве, рассказывал в предсмертной болезни: ««Матушка, не плачь, голубушка, – говорит, бывало, – много ещё жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то весёлая, радостная!» – «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвёт». – «Мама, – отвечает ей, – не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всём свете рай»» (11, 339 – 340).
Последнее предложение можно разбить сразу на несколько афоризмов, кому как больше нравится. «Жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того». Или: «Жизнь есть рай, и все мы в раю». Но мне больше нравится наиболее короткий из возможных вариантов: «Жизнь есть рай». Просто и правда. Когда вспоминаешь об этом, то и жить становится легче. И за это – отдельное спасибо Достоевскому!