Описание Достоевским эпилептического припадка достигает художественного апогея в «истории болезни» слуги Смердякова в «Братьях Карамазовых». Эпилепсией страдал сам Фёдор Михайлович, поэтому симптомы читатель получает из первоисточника. Смердяков даже знает о приближении приступа и остерегается, как бы он не случился, когда тот будет в погребе. Тогда его никто не найдёт. А после припадка слуга лежит полностью обездвиженный, парализованный целые сутки. Впрочем, читатели романа знают, как умело использовал Смердяков свою патологию, чтобы запутать следствие.
Личность Смердякова – одна из самых колоссальных в творчестве Достоевского. Я до сих пор, спустя месяцы после прочтения «Братьев Карамазовых», не могу прийти в себя от того неповторимого ощущения двойственности всего происходящего в книге. Реальность и вымысел столь искусно переплетаются здесь, что я до настоящей минуты не уверен, что убийство совершил Смердяков, хоть он сам в этом признался накануне самоубийства. Впрочем, неоднозначность добавляет и сумасшествие Ивана, который также прорисован столь монументально, что реальность его восприятия от вымысла чёрт не различит. Хотя о чёрте речь ещё впереди.
Эпилепсией страдает также князь Мышкин. В «Идиоте» подробно описано приближение приступов Льва Николаевича: «Он с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во всё, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребёнком. Может быть, и эпилептическое состояние его всё более и более усиливалось. Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже отдалённый гром. Становилось очень душно…» (6, 242).
Описание признаков и приближения эпилепсии содержится также в «Бесах», когда Кириллов вербализует опыт, который называет «присутствием вечной гармонии»:
«– Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня говорил: «Да, это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически…
– Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал, что более нельзя вынести. Вспомните магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своём рай. Кувшин – это те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!» (9, 130).
В данном случае можно напомнить, что, согласно Корану, Мухаммед был восхищен архангелом Джабриилом (Гавриилом) для того, чтобы показать пророку Иерусалим и весь мир. Улетая, архангел задел крылом кувшин с водой. Возвратившись же из путешествия, которое, как показалось Мухаммеду, длилось не один час, он с удивлением обнаружил, что кувшин лишь опрокидывается, и остановил его.
Сравнение эпилепсии с религиозно-мистическим экстазом позволяет предположить, что Достоевский мог считать сумасшествие тем состоянием, в котором открывается истинная суть вещей. Неслучайно в одном из монологов звучит следующее рассуждение: да, сумасшедшие могут видеть привидения, но это же не означает, что их не существует, – это означает лишь то, что сумасшедшие могут их видеть.
Вот как в «Преступлении и наказании» об этом высказывается Свидригайлов: «Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе» (5, 279).
Развивая перед Раскольниковым свою мысль, Свидригайлов подводит итог своим построениям о привидениях и их связи с иным миром: «Привидения – это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрёт совсем человек, то прямо и перейдёт в другой мир» (5, 279).
Строго говоря, Свидригайлов расценивает сумасшествие не как заболевание – хотя с «земной» точки зрения так оно и есть, он это признаёт – а как приближение другого мира. И в этом плане тема помешательства интересна для Достоевского тем, что позволяет раскрыть наиболее существенные черты человека – не только как наилогичного из всех животных, но как существа трансцендентного.
Мотивы сумасшествия в произведениях Достоевского интересны также тем, что для их обозначения иногда используются специальные термины. Так, о Раскольникове сообщается: «Он решительно ушёл от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало в нём желчь и конвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чём-нибудь сосредоточившихся» (5, 30).
Слово «мономан» встречается в сочинении известного итальянского психиатра XIX века Чезаре Ломброзо. Правда, в несколько ином варианте – «мономаньяк», то есть человек, который страдает от какой-то одной мании. В сочинении Ломброзо «Гениальность и помешательство», некоторые главы которого я в своё время перечитал раз тридцать, термин мономаньяк употребляется по отношению ко многим учёным и служителям искусства. Многие из них, как показывает доктор, всю жизнь были увлечены чем-то одним, причём до такой степени, что чрезвычайно страдали от этого. Поэт, терзающийся от невозможности не писать стихи, во многом очень схож с Раскольниковым, который также влеком единственной идеей, поглотившей всё его существо.
В «Униженных и оскорблённых» один из героев фантазирует: «Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, – решил я наконец, – чтоб перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться» (4, 54).
Данное рассуждение мне моментально напомнило замечание нашего современного психиатра Эрнеста Цветкова. Выступая в передаче, посвящённой шизофрении, он назвал гениальным такой мозг, который способен путешествовать в шизофрению туда и обратно без вреда для психики. Таковым Цветков назвал Льюиса Кэрролла, который создал поистине шизофреничное произведение – «Алиса в стране чудес». Таковым он считает Альберта Эйнштейна, чьи построения в области теории относительности, равно как и вся современная физика, насквозь шизофреничны.
Суммируя наблюдения Ломброзо и Цветкова, можно заключить, что Достоевский – интуитивно или опытно – сформулировал принципы познания окружающего мира и его творческого освоения через призму сумасшествия. Первая декада XXI века отразила интерес кинематографа к теме сумасшествия. «Помни», «Игры разума», «Остров проклятых» – в этих и других фильмах рельефно очерчена проблема непонимания человеком собственного сумасшествия. Но эта тема прекрасно раскрыта и у Достоевского. Прочтите, например, отрывок из диалога Аркадия Макаровича со стариком в «Подростке», чтобы понять, какие глубины безумия мог вместить и представить читателю Фёдор Михайлович:
«– Послушай, этот хозяин, Ипполит, или как его, он… не доктор?
– Какой доктор?
– Это… это – не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?» (10, 349).
То есть находясь в собственном доме, старик не мог поверить, что он не в сумасшедшем доме, хотя никто ему об этом даже не намекал. Сумасшествие обыграло само себя в данном персонаже.
Вообще, приближение эпилепсии у князя Мышкина и Кириллова, описания обезумевших людей, влияние внешних обстоятельств, погоды на развитие болезни – всё это сближает произведения Достоевского с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Вспомните: головная боль Пилата, угрожающее описание Ершалаима, духота перед грозовой бурей, якобы приступ шизофрении у Бездомного – параллели между Фёдором Михайловичем и Михаилом Афанасьевичем вырисовываются весьма существенные. Причём самое интересно, что – внезапно.