«Петербург» Андрея Белого я впервые прочёл в 17 лет. Читал запоем осенними ночами и осушил роман в седьмом часу утра в полном восторге — практически религиозном. Причём впечатление оказалось настолько мощным, почти каким-то суеверным, мистическим, что я поставил книгу на полку и долгие годы боялся даже прикоснуться к ней. Страх был чисто ритуальным, как будто бы от прикосновения к «Петербургу» меня поразит разряд молнии или болезнь, которая приведёт к скоропостижной смерти. За это время из памяти стёрлись детали сюжета, осталось только чистое послевкусие геометрических галлюцинаций сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова и воспоминания о потрясающей игре знаков препинания. Пунктуация запомнилась: как самостоятельный персонаж — романа; который… м-ме… да: «романа»!
В 2019-м, спустя полтора десятилетия, при перестановки книжных шкафов я вдруг обнаружил у себя в руках том Андрея Белого и спонтанно, но безотлагательно решил перечитать «Петербург». Дочитав, я со всей явственностью осознал, что это лучшее литературное произведение, которое я прочёл в своей жизни. Я — в полнейшем восторге, восторге, восторге! «Петербург» ошеломляет, бьёт как обухом, гипнотизирует и завораживает. После этого романа мне безумно захотелось приобрести полное собрание сочинения Белого и читать его запоем, как в юности, от корки до корки, с вниканием во все ссылки и сноски.
Именно Белый открыл мне глаза на истинную суть символизма, все другие авторы данного направления на его фоне вдруг оттенились бледными подражаниями. Автор «Петербурга» предстал превосходным мастером слова, который впитал в себя Пушкина, Гоголя, Достоевского и Сологуба и проложил дальнейший путь Вагинову и Булгакову. А эпизод со сновидением Аполлона Аполлоновича (главка «Второе пространство сенатора») — это и вовсе Кастанеда, Гроф и Кизи вместе взятые! И учтите: ведь самое начало 1910-х годов. Не верите? Прочтите эпизод:

И безвестный, бесчувственный, вдруг лишенный весомости, вдруг лишенный самого ощущения тела, превращенный лишь в зренье и слух, Аполлон Аполлонович представил себе, что воздел он пространство зрачков своих (осязанием он не мог сказать положительно, что глаза им воздеты, ибо чувство телесности было сброшено им), – и, воздевши глаза по направлению к месту темени, он увидел, что и темени нет, ибо там, где мозг зажимают тяжелые крепкие кости, где нет взора, нет зрения, – там Аполлон Аполлонович в Аполлоне Аполлоновиче увидал круглую пробитую брешь в темно-лазурную даль (в место темени); эта пробитая брешь – синий круг – была окружена колесом летающих искр, бликов, блесков; в ту роковую минуту, когда по расчетам Аполлона Аполлоновича к его бессильному телу (синий круг был в том теле – выход из тела) уже подкрадывался монгол (запечатленный лишь в сознании, но более уж невидимый) – в то самое время что-то с ревом и свистом, похожим на шум ветра в трубе, стало вытягивать сознание Аполлона Аполлоновича из-под крутня сверканий (сквозь темянную синюю брешь) в звездную запредельность.
Тут случился скандал (в ту минуту сознание Аполлона Аполлоновича отметило, что подобный случай уж был: где, когда, – он не помнит) – тут случился скандал: ветер высвистнул сознание Аполлона Аполлоновича из Аполлона Аполлоновича.
Аполлон Аполлонович вылетел через круглую брешь в синеву, в темноту, златоперой звездою; и, взлетевши достаточно высоко над своей головой (показавшейся ему планетой Земля), златоперая звездочка, как ракета, беззвучно разлетелась на искры.
Мгновение не было ничего: был довременный мрак; и в мраке роилось сознание – не какое-нибудь иное, например мировое, а сознание совершенно простое: сознание Аполлона Аполлоновича.
Это сознание теперь обернулось назад, выпустив из себя только два ощущения: ощущения опустились, как руки; и ощущения ощутили вот что: они ощутили какую-то форму (напоминающую форму ванны), до краев налитую липкою и вонючею скверною; ощущения, как руки, заполоскалися в ванне ; то же, чем ванна была налита, Аполлон Аполлонович мог сравнить лишь с навозной водой, в которой полоскался отвратительный бегемот (это видывал он не раз в водах зоологических садов просвещенной Европы). Миг – ощущения приросли уж к сосуду, который, как сказали мы, наполнен был до краев срамотой; сознание Аполлона Аполлоновича рвалось прочь, в пространство, но ощущения за сознанием этим тащили тяжелое что-то.
У сознания открылись глаза, и сознание увидало то самое, в чем оно обитает: увидало желтого старичка, напоминающего ощипанного куренка; старичок сидел на постели; голыми пятками опирался о коврик он.
Миг: сознание оказалось самим этим желтеньким старичком, ибо этот желтенький старичок прислушивался с постели к странному, удаленному цоканью, будто цоканью быстро бивших копытец:
– «Тра-та-та… Тра-та-та…»
Аполлон Аполлонович понял, что все его путешествие по коридору, по залу, наконец, по своей голове – было сном.
И едва он это подумал, он проснулся: это был двойной сон.
Аполлон Аполлонович не сидел на постели, а Аполлон Аполлонович лежал с головой закутавшись в одеяло (за исключением кончика носа): цоканье в зале оказалось хлопнувшей дверью.
Это верно вернулся домой Николай Аполлонович: Николай Аполлонович возвращался позднею ночью.
– «Так-с…»
– «Так-с…»
– «Очень хорошо-с…»
Только вот неладно в спине: боязнь прикосновения к позвоночнику… Не развивается ли у него tabes dorsalis ?

«Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например через пространство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Между тем с ним происходят во сне вещи совсем непостижимые. Мой брат, например, умер пять лет назад. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах, мы очень заинтересованы, а между тем я ведь вполне, во всё продолжение сна, знаю и помню, что брат мой помер и схоронен. Как же я не дивлюсь тому, что он хоть и мёртвый, а всё-таки тут подле меня и со мной хлопочет? Почему разум мой совершенно допускает всё это?»
Во «Сне смешного человека» под видом сна спрятана идеология сродни той, что встречается в легенде о великом инквизиторе. По Достоевскому, социальная гармония наступит тогда, когда мы начнём жить так же искренне (даже когда лжём), как в наших снах. Жизнь преобразится – достаточно лишь претворить сон в действительность. В основополагающих чертах сновидения – ощущения близости Бога и высшей реальности, любви без посредства слов, истинного всепрощения. Одним словом, если всё это «вспомнить» в нашей повседневной жизни – такая идиллия начнётся, что и «Лев Толстой не сочинит».

Акунин – настоящий литературный атлет: трудолюбивый, дисциплинированный и методичный. На фоне его последовательности меркнет даже безусловное литературное мастерство Чхартишвили и умение так закрутить сюжет, что с нетерпением ждёшь и десятую, и двадцатую книгу серии приключений Эраста Петровича Фандорина.
Бытует мнение, что детектив – жанр несерьёзный. Ну или не совсем серьёзный. Помнится, классе в 10-м я написал свою первую рецензию на Акунина, и одна учительница с негодованием заметила, что считала меня не столь легкомысленным, чтобы снизойти до детективов. Наверное, она просто не знала, что Фандориана – это японская философия на русский лад, размышления о судьбах Отечества и описание совершенномудрого мужа, вынужденного бороться с врагами государства и собственными демонами. Благодаря этому, наверное, так и любим Акунин: он ставит фундаментальные вопросы в динамичном жанре, поднимая его тем самым на новый уровень. Так и «Имя розы» можно назвать несерьёзным произведением.

Курта Воннегута я открыл случайно, в одной из подборок книг, способных изменить мировоззрение. Я всегда с большим скептицизмом относился к фантастам и в данном случае не ожидал чего-то сверхъестественного. Однако Воннегут перевернул всё с ног на голову. С первых страниц он бьёт тебя под дых мощнейшим интеллектом, а дальше добивает неуёмной фантазией — и это потрясающе приятно!
Для меня самый удивительный момент — когда в очередной главе гость из Тральфамадора объясняет, что все великие свершения человеческих наций и цивилизаций — всего лишь камешки на песке Земли, послания, которые подавали ему с родной планеты через землян. Великая Китайская стена при взгляде сверху означала: «Терпение! Мы помним о тебе». А стены Московского кремля — «Не успеешь оглянуться, как отправишься в путь».
Но, конечно, «Сирены Титана» будоражат не космическим антуражем, а подробным описанием человеческой ограниченности в осознании собственного бытия и судьбы. В какой-то момент мне почудилось, что этот роман Воннегута читали сценаристы фильма Изобретение лжи. Религиозные аллюзии произведения очевидны: рождение сына от отца, который пришёл на место законного мужа; три года страданий на Меркурии; почти булгаковские человек и пёс, вещающие с луны другой планеты; восход по лестнице перед вознесением и, наконец, встреча в раю с задушенным лучшим другом. Фантазировать на этот счёт можно бесконечно. А восхищаться автором — ещё больше! Пожалуй, это самое эксцентричное произведение, в котором последовательно доказывается, что смысла человеческого бытия нет ни каплю, но именно после «Сирен Титан» рождается так много смыслов именно под твоей антенной.

Константин Вагинов (Вагенгейм) – изящнейший русский писатель XX века. По приятности чтения и образу воздействия его прозу лучше всего сравнить с шампанским: пузырьки карнавального балагана, игристость словесных оборотов и лёгкое, жизнерадостное настроение даже в реалиях Петрограда начала 1920-х годов. Вагинов прожил всего 35 лет. Но за это время успел создать и опубликовать 4 романа – «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада» и «Гарпагониана».
«Козлиная песнь» К. Вагинова подкупает невероятным сочетанием разрухи послереволюционного Петрограда и античных аллюзий, сближающий умерший Петербург с античными полисами. Мир поэтов, коллекционеров и чудаков изображён гротескно, но блестяще. Даже фамилия главного героя какая-то нелепая – Тептёлкин. Как будто творцы искусства – это обычные люди, мы с вами. Видение современной жизни в терминах древней мифологии – это и особый дар Вагинова-автора, и особое удовольствие, получаемое от чтения его романов. Я искренне считаю, что Вагинов – ярчайший и самобытный отечественный писатель, который вскоре займёт достойное место в нашей литературе.

Кристофер Прист – автор романа «Престиж» (1995), по которому сняли популярный фильм с Хью Джекманом. «Опрокинутый мир» был написан гораздо раньше, в 1973-м, но именно с него началась блестящая карьера английского писателя. Несомненным достоинством «Опрокинутого мира» является беспощадное изображение различных взглядов на действительность, на наш мир и бытие в нём человека. Фантастические мотивы в произведении присутствуют ровной в той степени, которая необходима для демонстрации чудовищ, рождаемых сном разума, в духе «Братьев Карамазовых» или гоголевских фантазмов. Прист производит очень мощное впечатление, которое не проходит долгое время: не отпускает от себя оптимум, тянет на стальных канатах.