Драма на Семёновском плацу – ключевое событие в жизни Достоевского. Впоследствии он вспоминал об этом хитро спланированном спектакле, когда смертную казнь за участие в кружке петрашевцев для писателя заменили, уже на расстрельной площади, высочайшим указом о снисхождении и каторге. Фёдора Михайловича, впрочем, волновал не сам спектакль, – мне кажется, он оказался даже благодарен, что отмену казни инсценировали именно таким способом, – а то глубочайшее эмоциональное и духовное переживание, которое испытывает человек за минуту до смерти.
Устами князя Мышкина Достоевский рассказывает об одном приговорённом к казне молодом человеке, который трепетно хватался за каждую деталь, пока его везли к месту исполнения приговора. Желание хоть тысячу лет стоять на горном утёсе на одной ноге, но не прощаться с жизнью – поистине ярчайшее воплощение переживаний самого писателя. В 1849 году его приговорили к расстрелу, но вердикт заменили каторгой.
Так Достоевский оказался в омском остроге, а спустя четыре года – рядовым на Иртыше, в Семипалатинске. После распада СССР этот город оказался в составе Казахстана, а в 2007 году его и вовсе переименовали в Семей. Но и в XIX веке Семипалатинск – город семи буддийских палат, калмыцких дацанов – воспринимали как крепость на самой дальней границе империи, в четырёх тысячах вёрст от столицы, почти не Россия…
Вернуться в Петербург писателю разрешили лишь спустя десять лет после его заключения, в 1859 году. Время каторги и поселения Фёдор Михайлович отобразил в «Записках из мёртвого дома», которые можно считать одним из самых мрачных его произведений, но с нотками неиссякаемого оптимизма по отношению к жизни. Тема Достоевского-заключённого, каторжника нередко всплывает в посвящённых писателю исследованиях. Сам он всегда умел вовремя ввернуть словечко или поговорку из сурового арестантского лексикона практически во всех позднейших произведениях.
Однако ни в одном из них я не наткнулся на жалобу на судьбу: Достоевский словно бы оставил каторгу в прошлом и никогда не упоминал её впредь. Максимум – если его герой вспоминал некоего арестанта, который мог убить семерых человек, но продолжал заботиться о всякой Божьей твари. Но в данном случае не было ничего жалобного. Это уже художественная прозорливость сродни пушкинской, когда Дубровский запирает чиновников в горящем доме, но запрещает детям смеяться над кошкой, не умеющей спрыгнуть с горящей кровли.
Сила Достоевского в том, что он преодолевает прошлое и устремляется в будущее. Он «живой» в самом чистом смысле этого слова. Ни на одной странице я не заметил столь свойственного человеку призыва: пожалейте меня, ведь я так много вытерпел! Пережив ужасы и тяготы каторги, закрепив их в «Записках из мёртвого дома», Достоевский решил двигаться дальше, от мёртвости к жизни. В его последующих произведениях он всегда говорит о преображении, а не о том, как тяжело ему приходилось во время «болезни» складывания его могучей личности. Впрочем, и её невероятная мощь определяется скромностью Фёдора Михайловича.
Я совершенно не могу представить Достоевского, который бранится на официантку, принесшую ему не то блюдо. Или Достоевского, «качающего права» перед остановившим его инспектором – если уж до конца проводить в жизнь тезис о живом Достоевском. Мне кажется, в наши дни писатель бы скромно путешествовал во втором классе, также мог бы испытывать финансовые затруднения (вероятно, не такие большие, ведь в нынешнем веке жить стало объективно лучше и веселее), но всё равно не стал бы вспоминать о тяготах и порядках «владимирского централа» или сибирской колонии. В его умении преодолевать бремя жизни, мне кажется, заключено самое жизненное зерно, какое только возможно. Мне и самому как-то не очень приятно затрагивать тему заключения Достоевского, поскольку его произведения полны совсем другого. В частности, неожиданного от такого серьёзного писателя юмора.