Достоевский-богоискатель органично сочетается с бытописателем демонических сил. Неожиданным и тем более важным персонажем «Братьев Карамазовых» выступает чёрт, являющийся Ивану. То ли как проекция сознания и подсознания одного из братьев, то ли как реальная, объективная сущность – этого Иван Фёдорович так и не смог уточнить в преддверии наступающей белой горячки.
Карамазовский чёрт напомнил мне и некую совокупную личность Воланда и Коровьева, и Мефистофеля из «Фауста». Трагедию Гёте, кстати, я прочитал после двенадцатитомника Достоевского и по мотивам «Братьев Карамазовых». Но в немецком «шедевре» я разочаровался чуть более, чем совсем. Впрочем, речь сейчас совсем не об этом.
Чёрт Ивана Карамазова напомнил мне также сборники русской фантастики начала XX столетия. Мне на память приходит толстый том, в котором собраны фантастические рассказы Куприна, Сологуба, Амфитеатрова, Грина – всех не упомню, к тому же некоторые фамилии мне и вовсе ни о чём не говорят. Так вот в том сборнике чёрт, если появлялся, то оказывался точь-в-точь, как в «Братьях Карамазовых»: чуть ли не в клетчатом пиджаке и с весьма схожими мыслями. Тогда-то я не подозревал о возможных прототипах, а теперь понимаю, что Достоевский, помимо прочего, заложил особую, инфернальную линию в отечественной литературе. Можно даже сказать, выступил предтечей особого направления, сосредоточенного на демоническом.
Для более точного понимания дела приведём описание чёрта непосредственно в «Братьях Карамазовых», когда он является Ивану, у которого, по заключению одного призванного светила медицины, «даже как бы расстройства в мозгу»:
«Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду и, как уже и сказал я, упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказался сидящим некто, Бог знает как вошедший, потому что его ещё не было в комнате, когда Иван Фёдорович, возвратясь от Смердякова, вступил в неё. Это был какой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, “qui frisait la cinquantaine” («под пятьдесят» — франц.), как говорят французы, с не очень сильною проседью в тёмных, довольно длинных и густых ещё волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно ещё третьего года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких уже два года никто не носил. Бельё, длинный галстух в виде шарфа, всё было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но бельё, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потёрт. Клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость.
Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших ещё при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их пожалуй и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после весёлой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права, обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складной характер, да ещё и в виду того, что всё же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место» (12, 147 – 148).
Инфернальный типаж уступает место в описании Достоевского скромному виду и положению, которое занимает чёрт в сем бренном мире. Его можно даже сравнить с Версиловым-старшим из «Подростка»: привычку к роскоши из молодости в зрелость перенёс, а доставшиеся от родственников состояния не сохранил, отчего живёт тихо, без особого лоска. Но если Версилов таков по сути, то являющийся Ивану Карамазову чёрт всё-таки может принимать напускной вид.
Интересно также, что внешность чёрта Достоевским сознательно описана минималистическими штрихами, зато некоторые детали очерчены до тончайших граней: «Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение. Часов на нём не было, но был черепаховый лорнет на чёрной ленте. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом» (12, 148).
Все диалоги с чёртом пронизаны для Ивана Фёдоровича сомнениями в реальности собеседника. Иногда он склоняется к мысли о его действительном существовании, но чаще считает проекцией собственного сознания: «Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, как в прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому что это я, я сам говорю, а не ты! Не знаю только, спал ли я в прошлый раз или видел тебя наяву? Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испаришься» (12, 149).
«Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, – как-то яростно даже вскричал Иван. – Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной впрочем моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых» (12, 149 – 150). Вот такое раздвоение в духе доктора Джекила и мистера Хайда.
Зато сам чёрт совсем не стремится к оригинальности и меньше всего хочет выделяться: «Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта это – воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит» (12, 151). При такой «маскировке» неудивительно, что даже попы не признают в нём чёрта.
Между прочим, чёрт рассказывает Ивану одну легенду о рае, посмертной участи безбожника и биллионах раз повторения земли:
«– Легенда-то эта об рае. Был дескать здесь у вас на земле один такой мыслитель и философ, «всё отвергал, законы, совесть, веру», а главное – будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним – будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это и присудили… то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда… присудили, видишь, его, чтобы прошёл во мраке квадриллион километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему отворят райские двери и всё простят…
Ну, так вот этот осуждённый на квадриллион постоял, посмотрел и лёг поперёк дороги: «не хочу идти, из принципа не пойду!» Возьми душу русского просвещённого атеиста и смешай с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, – вот тебе характер этого улёгшегося на дороге мыслителя…
Он пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошёл.
– Вот осёл-то! – воскликнул Иван, нервно захохотав, всё как бы что-то усиленно соображая. – Не всё ли равно, лежать ли вечно или идти квадриллион вёрст? Ведь это биллион лет ходу?
– Даже гораздо больше, вот только нет карандашика и бумажки, а то бы рассчитать можно. Да ведь он давно уже дошёл, и тут-то и начинается анекдот.
– Как дошёл! Да где ж он биллион лет взял?
– Да ведь ты думаешь всё про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля может сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля, – ведь это развитие может уже бесконечно раз повторяется, и всё в одном и том же виде, до чёрточки. Скучища неприличнейшая…
– Ну-ну, что же вышло, когда дошёл?
– А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв ещё двух секунд – и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должны были бы разложиться на составные элементы у него в кармане дорогой), – не пробыв двух секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но квадриллион квадриллионов пройти можно, да ещё возвысив в квадриллионную степень! Словом, пропел «осанну», да и пересолил, так что иные там, с образом мыслей поблагороднее, так даже руки ему не хотели подать на первых порах: слишком де уж стремительно в консерваторы перескочил. Русская натура. Повторяю: легенда. За что купил, за то и продал. Так вот ещё какие там у нас обо всех этих предметах понятия ходят» (12, 157 – 158).
В «Братьях Карамазовых» чёрт выступает идейным оппонентом Мефистофеля Гёте, который приобрёл особую популярностью после вынесения его знаменитого высказывания в эпиграф к «Мастеру и Маргарите». У Достоевского же чёрт указывает на разницу в мироощущениях: «Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это как ему угодно, я же совершенно напротив. Я, может быть, единственный человек во всей природе, который любит истину и искренно желает добра. Я был при том, когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих: «осанна», и громовый вопль восторга серафимов, от которого потряслось небо и всё мироздание. И вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми «осанна»! Уже слетало, уже рвалось из груди… я ведь, ты знаешь, очень чувствителен и художественно-восприимчив. Но здравый смысл, – о, самое несчастное свойство моей природы, – удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгновение! Ибо что же, подумал я в ту же минуту, – что же бы вышло после моей-то «осанны»? Тотчас бы всё угасло на свете и не стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службы и по социальному моему положению я принужден был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях» (12, 162).
Вот такой верующий, просто слишком рассудочный чёрт получается у Ивана Карамазова, только и существующий ради того, чтобы случались различные происшествия. С другой стороны, подобная характеристика чёрта удачно вписывается в теодицею – религиозно-философскую проблему «оправдания» Бога за зло на земле. Если уж в конечном счёте всё равно все придут к раю, хотя бы и через миллиард лет. Для чёрта, действительно, «скучища неприличнейшая», хоть за топор берись.