В своих «Лекциях о русской литературе» Набоков начал эссе о Достоевском с того, что больше всего хочет его развенчать. Именно «развенчать» – я хорошо запомнил это слово, больно оно напомнило мне развенчание культа личности. Помню, меня тогда такой подход сильно покоробил: как это, Достоевского – и развенчать? Это всё равно что развенчать Гребенщикова, подобрал я сравнение из мира музыки, в коем являюсь известным аквариумофилом. Но «Аквариум» развенчивают, как правило, люди, желающие получить свой кусок славы на критике формата Лозы: мол, Гагарин космонавт никакой, он просто лежал. А тут – Набоков…

В психологии открытая и объективная критика, в том числе самокритика, является признаком зрелости личности. Конечно, если анализ вскрывает какие-то недочёты, то нелепо закрывать на них глаза, создавая некоего идола или божка вместо любого человека, каким бы гениальным, талантливым и плодовитым он ни был. Слова Набокова о Достоевского меня задели, но в то же время и подтолкнули. Я ещё долго созревал над тем, чтобы сесть за Достоевского. Но когда время пришло, я превратился в некоего послушника, который дал обет не читать ничего, пока не постигнет всего Фёдора Михайловича, и слово сдержал.

В самом вышеназванном подходе есть нечто нездоровое. Но раз я сам признаюсь, не свидетельствует ли это об излечении? О том, что и к Достоевскому я со временем стал относиться более взвешенно? Пожалуй, что и так. Однако в любом случае я не разделил набоковского подхода. Даже врач, лечащий самого тяжёлого безумца, признавая все патологии своего пациента, вряд ли откажет в несомненном богатстве его внутреннего мира, если таковое присутствует. В случае с Достоевским мне представляется ущербным видеть в нём и его произведениях один лишь «надрыв», истерию, передаваемую от автора к персонажам болезненность – и не замечать оригинальности сюжетов, психологической глубины героев и их размышлений, изящества слога, атлетизма интеллекта и тонкости юмора.

Поэтому мне хотелось не отторгать, а впитывать всё то выдающееся, что есть в крупных произведениях Достоевского. Для меня это был новый опыт, во многом сродни тому, как люди переезжают в другую страну, резко меняют профессию или принимают препараты, то ли искажающие, то ли расширяющие сознание. Кто-то сказал, что наркотики – как обувь: нужны всем, но не каждые тебе подходят. Фрэнк Заппа в своё время заметил, что предпочитает наркотики, которые можно вливать себе в уши, подразумевая, что поглощение новой музыки есть лучшая форма зависимости. Почему бы, подумал я, не воспринимать Достоевского как трип, только такой, к которому надо подготовиться душой и умом. И вот я открыл первый том моего 12-титомника, даже не имея, в общем-то, и представления, что меня ждёт впереди.