3-я звезда.

Сонину историю выслушали с пониманием. Как много дум и желаний обуревает подчас женщину. И как много иногда приходится терпеть любящим их мужчинам. Но таково течение жизни в подлунном и подсолнечном мире, который многие философы считают лучшим из миров.

Подруги похвалили выдумку Сони и признали её историю заслуживающей внимания. Следующей рассказывать должна была Галя. Она приготовилась и начала.

 

КАМПАЙ!

– Кампай! Кампай!

– «Кампари»! «Кампари»!

Пухлая девушка с длинной и медной косой со злостью взглянула на мужчину лет сорока, который затачивал топор и осматривал лезвие с разных сторон.

– А я говорю: кампай! – в истерике завопила девушка и бросила расчёской в сторону дровосека.

– Какой там! «Кампари», Настя, «Кампари»! – Мужчина встал с пня и подался всем телом вперёд, сузив веки и сжав в руках топор. «Да ну их», – подумал Иван и засеменил в сторону посадки. Вся деревня была наполнена слабоумными. На парня кричали, кидали в него землёй и камнями, ругались неприличными выражениями. Сейчас же двое этих заговорщиков пытались окружить его. Ивану стало не по себе сразу, как только он их увидел. Девушка обладала даром как угодно изменять своё лицо. Один раз она даже превратилась в древнегреческую богиню и из головы у неё выросли злые змеи. В другой раз её черты застыли, словно зимой, и на белые щёки скатились ледяные слёзы. Но умиление длилось недолго, и Настя, как назвал её мужчина, снова обратилась дьяволицей и беспрерывно голосила, так, что у парня сводило от ужаса душу.

Лесоруб был менее разговорчивым. Может быть, поэтому каждая его фраза вызывала трепет, становилась неотвратимым приказом. «Иди сюда!» – в гневе рычал он и сжимал железные пальцы в кулак. «Конечно! Нашли дурака, – думал Иван. – У тебя вон топор, как рекламный щит. «Иди к нему!» Как же». И Иван пятился к посадке.

Но свирепая двоица не хотела отпускать добычу на волю, когда та уже, как рыба, била хвостом в их руках. Сперва оба медленно подходили к жертве. Но стоило Ивану повернуться к ним спиной, как изверги ринулись вслед. Девушка задрала юбку и пустилась вдогонку, сверкая широкими белыми ляжками, как двумя булавами. Её остервенелый вопль не стихал ни на миг, и она была подобна Палладе, которую обидели мужики из соседней деревни. Дровосек на её фоне казался карликом в стиле барокко, висящим на новогодней ёлке.

Иван обернулся и понял, что погоня приблизилась к нему на расстояние броска топором. Он широко раскрыл глаза и рот и бросился со всех ног к лесу. Бежать было непросто. Злая дева-колдунья изрыгала хулительные слова, и земля перед бедолагой резко поднималась, изнутри выскакивали растения и пытались зацепиться то за ступню, то за щиколотку, то за икру, то за колено. «Если так все части ноги перечислять, – подумал Иван на бегу, – то можно и в плен попасть». Парень ринулся наутёк и вскоре достиг спасительной чащи. На прощание Настя ещё раз крикнула «Кампай», ближайшая ракита резко выставила небольшой сук, и Иван с разбега ударился о него лбом. От удара из уха вылетела кудахчущая курица, в голове разлетелся на куски зелёный мексиканский зиккурат, а, когда Иван открыл глаза, с деревьев, как лава, посыпались наросты красного мха, но быстро растаяли и слились с землёй в один цвет.

– Сюда! Быстрее сюда! – раздался из-за дуба звонкий голосок.

Иван присмотрелся к пейзажу и различил под кустом маленькую девочку лет семи. Она манила его рукой и от нетерпения топала ножкой в кремовой туфельке. Сзади послышались тихие крики, и Иван бросился к своей спасительнице, задевая на своём пути паучьи усы дикой земляники. Девочка приподняла дно от большой кадушки, скрывавшее почти метровый овраг, и Иван с облегчением бухнулся туда головой вперёд. Его спасительница спустилась за ним, накрылась деревяшкой и села на короткое бревно, лежавшее сразу за парнем. Голоса снаружи стихли, и девочка сказала:

– Ты чего? Дурачок?

Иван заморгал от удивления и не нашёл, что ответить. От падения у него сильно гудела шея.

– Ты не местный, что ли?

– Что значит «не местный»?

– Ты не из сказки?

Иван поднял бровь и почесал мизинцем нос.

– У вас все здесь… ненормальные? – подобрал он подходящее слово. – Сначала эти, головорезы, пытаются заколоть меня вилами, теперь ты какую-то чушь несёшь…

– Так ты не из сказки!!! – с щенячьим восторгом вскинула ладошки девочка. – Вот удача! Никогда ещё не была гогом!

– Кем? – раздражённо переспросил Иван. Ему показалось, что он не расслышал.

– Гогом. Сиречь водителем в мир.

– Каким водителем?! Что за мир?! Как же мне выбраться из этого захолустья!

Он хотел продолжить, но юная красавица перебила его:

– Это не захолустье, – поучительно произнесла она. – Это – Мир.

– Какой ещё мир? Господи, выпусти меня из этой дыры!

Девочка руками подняла Ивану подбородок, внимательно рассмотрела черты его лица, заглянула в глаза.

– Да, мне бабушка так и описывала их. То есть тебя. Теперь слушай меня внимательно.

Она собралась с мыслями и начала:

– Не знаю, как ты сюда попал. Может, и через дыру. Старики рассказывают разное. Я считаю, что мы никогда не узнаем, как эксхоры приходят в сказку.

– Кто? – нетерпеливо перебил её Иван. – Ревизоры?

Девочка поджала губы в знак недовольства, но на вопрос всё же ответила:

– «Эксхоры»! Это пришельцы в сказку. Да ты что, вообще греческий не изучал. Все в сказке знают греческий, как «Патер имон».

– Как «Патер гном»?

– Господи!!! – девочка стала сотрясать своими маленькими кулачками воздух. – Как «Отче наш»! Давай договоримся. Ты перестаёшь демонстрировать своё вопиющее невежество, а я объясняю тебе что к чему. Неужели все гоги сталкиваются с такими дубинами! Ладно.

И она продолжила.

– Как и все прочие, ты никогда не верил в существование сказки. А узнав твой интеллектуальный уровень, можно предположить, что никогда и не подозревал об этом. Но ты в неё попал и не можешь придти в себя. Это нормальное состояние пришельца. Однако оно одухотворено мерцанием звезды Приоры. Специально для тебя поясняю: «приор» – это опыт нового ощущения, не бывшего с тобой прежде, реальность которого представлялась совершенно невозможной. Приведу пример. Гусеницы, вероятнее всего, рассмеялись, если бы им рассказали об их будущем превращении в бабочек. Так и с тобой: ты никогда не считал реальным попасть в сказку и преобладающее в тебе сейчас чувство – страх. Страх неутолимый, парализующий, повелевающий. Смирись со своим страхом, он не пройдёт, пока ты – не пройдёшь тропой прощания с прошлым.

Девочка почесала коленку и причмокнула губами.

– У каждого пришельца должен быть свой гог. Он ведёт его по дороге к мельнице. Только там ты сможешь избавиться от своих страхов, это – единственный путь в сказку. Важно, однако, не попасть под жернова. Тот, кто там побывает, вынужден вечно блуждать, и нет ему нигде пристанища, потому что ищут друг друга части его тела, но не могут найти.

У Ивана скривило шею и начал дёргаться правый глаз. Колыбельная речь девочки гипнотически действовала на него. Иногда ему даже казалось, что слова заполняют её рот, как леденцы, изрыгаемые из нутра. И когда они переполняют горло, девочкины щёки раздуваются на пол-лица и она начинает, словно кольца дыма, выпускать их наружу.

– А теперь от феории к праксису, или, чтобы тебе было понятней, от пропедевтики к пролегоменам. Ха-ха! Шучу, извини. Просто я ещё ни разу не видела такого персонажа.

Малютка усиленно пораздувала ноздри, готовясь к речи.

– Твоим гогом буду я. Чтобы стать полноправным жителем сказки, тебе нужно пройти одно-единственное испытание. А именно. Тебе придётся трижды испробовать Невероятную Картофельную Кашу бабки, чьё имя нельзя произносить.

– Как это? – не понял Иван.

– Понимаю. Невероятная Картофельная Каша не деликатес, но её принятие является квинтэссенцией инициации…

– Да нет, не каша! – не выдержал парень. – Что это за бабка, чьё имя нельзя произносить?

– А, ты про это! Бабка Маланья, живёт за ручьём.

– Маланья?

– Эй! Я же сказала: её имя непроизносимо!

– Какое, Маланья?

– Ты чего, спятил? Хватит!

– Но ты же сама назвала её: Маланья.

– Так, ты можешь хоть сто раз повторить это имя, но предупреждаю: если ты четырежды его скажешь, то в дубовом лесу тебя будут ждать большие неприятности.

Девочка подбоченилась, склонила голову вправо и вызывающе напрягла губы. Иван выдержал паузу и громко произнёс:

– Маланья!

Маленькие глазки округлились до размера двух лимонов и, возможно, даже приобрели желтоватый блеск.

– О-о! Ты, я вижу, совсем ушибленный! Ну-ну, тогда пойдёшь один. В заключение должна сказать тебе две вещи. Первое. Идти тебе сейчас – к зелёному дому. И второе. Зовут меня Абхидхармакошамарина. А теперь прощай.

Кошамарина отодвинула доску в сторону и быстро выбралась наверх.

– Постой! – крикнул Иван и протянул ей вслед руку. Его пальцы коснулись девочкиных туфелек, но тут же онемели и растаяли, испарились в воздухе. Парень с ужасом посмотрел на беспалую ладонь и молча заорал от ужаса.

– Это тебе за Маланью! Чтобы не произносил имя, которое нельзя произносить. Кстати, мóлодец, тебя-то как звать?

– Иван, – прошептал парень, по-прежнему в оцепенении рассматривая свою руку.

– Иван? – оценила имя девочка. – Ну, и кампай отсюда, Ванюша, пока вторую лаптю не потерял.

Ещё несколько секунд он, раздавленный, обескровленный, сидел на холодной земле, не смея прийти в себя, толкнуть себя в бок, ущипнуть. Да и нечем было щипать! Нет, оставалась ещё и левая рука, но Иван боялся ею пошевелить. «Вот колдунья! – с трепетом думал он. – Очаровала, чёрт бы её побрал. Кошмар!».

Иван посмотрел наверх. Наверху неподвижно колыхались кроны деревьев и бесшумно шелестели листья. Не было ямы, не было дна от кадушки, нигде не было видно и Кошамарины. «Может, мне примерещилось всё? – пульсирующей жилкой в виске парня заиграла беспокойная мысль. – Может, нет ничего? Сон, видение, обман? Скорей из леса, страшно здесь…».

Идти обратно было опасно. Двое этих басурман порубят на кусочки своими месяцеподобными саблями. Посадка небольшая, можно выйти и с другой стороны. Лишь бы снова не наткнуться на эту малолетнюю бестию.

– «Вака!» – скороговоркой пронеслось прямо над ваниным ухом. Он резко обернулся и насторожился. Сердце заколотилось с утроенной силой.

– «Вака!» – повторилось теперь с другой стороны, куда он только что смотрел. «Что за чертовщина?».

– Вака! Вака! Вака! – раздалось со всех сторон.

Иван в недоумении поднял брови и ответил:

– Ну и что, «Вака»? Ну, «Коша», «Коша», «Коша». Что, кто это мне говорит?

Прищурил глаз, прислушался. Везде было тихо. Птички беспечно щебетали под облачками, муравьи мирно несли десятитонную палочку в своё общежитие. Ивана так привлекло зрелище насекомых тружеников, что он решил незаметно понаблюдать за ними.

Некоторые муравьи шеренгой стояли возле магистрали и монотонно дули в огромные трубы. Другие тысячи раз повторяли одну и ту же мелодию на флейтах. Третьи, словно устало, акцентированно били в кимвалы. Все музыканты были одеты одинаково. На их головах красовались фиолетовые митры, а тела опоясаны широкими кусками ярко-красной ткани с вышитыми на ней золотыми узорами: орнаментом, переплетениями, а также самыми разнообразными в исполнении треугольниками.

Остальные муравьи либо группами волокли неподъёмные брёвна, либо управляли теми, кто волок. Иван попытался вникнуть в смысл их работы, но ничего не понимал. Насекомые складывали из подлапных материалов малопонятные знаки. Вроде и буквы, но необычные, странные. «Может быть, это пропись?» – подумал Иван и с интересом наклонил голову, «вчитываясь» в «написанное». Муравьи ещё несколько секунд складывали ребус, а затем, когда их начальник убедился в отсутствии изъянов, как по команде, очередями обвили каждую букву и стали двигаться по кругу. Иван несколько раз моргнул и снова уставился вниз. На земле красным – от насекомой окраски – мерцала надпись: «καμπαι».

Парень поводил губами из стороны в сторону и произнёс в недоумении:

– Ну, и?

Главный муравей – различить его было можно по тисовому жезлу – переглянулся с советниками, немного постоял в раздумьях, после чего отчаянно хлопнул себя по лбу. По его команде рабочие снова засуетились, стали переставлять палочки. Вскоре начали складываться первые понятные буквы. Однако, когда уже отчётливо виднелись постылые «кампа», Иван не стал дожидаться ивана краткого. Он закричал, затопал ногами и стал втирать ненавистных насекомых в землю. Но, чем дольше он их колотил своим каблуком, тем сплочённее становились муравьи. В конце концов из тысячи маленьких телец почти моментально сложился огромный, чудовищный Муравей. Он был больше метра в высоту и чуть ли не три в длину. На его брюхе блестел золотой треугольник, в мохнатой лапе нервничал жезл, на поверку оказавшийся ольховым.

– Что? – шепеляво и прокуренно сказал Муравей. – Нервы сдали?

И из зубастой пасти потекла бесцветная слизь.

– Почему это сдали? – вжавшись в крону осины, процедил Иван.

– Я говорю: Сальвадор!! – заорал монстр, и шестнадцать его истекающих зелёным воском глаз хаотично заморгали.

– Сальвадор? Да, слышал, в Америке где-то?

Гигант подавился кашлем и сплюнул абсентом с сахаром.

– Я говорю: меня зовут Сальвадор…

– А! Очень приятно. Иван.

– Дали.

Иван выжидал дальнейших пояснений, но насекомый молчал. Тогда, испугавшись собственного молчания, парень ляпнул:

– Художник такой.

– Художник? – вскипел Муравей и из его потовых желёз прыснула расплавленная красная соль. – Да я гений!!! У меня даже на брюхе инициал стоит, видишь?

Иван ещё раз посмотрел на золотой треугольник и подумал: «Хоть бы не съели!».

– Во, – продолжал Муравей, – гляди.

И написал жезлом на земле: «Δali». «А, вот оно что! – понял, наконец, парень. – Это он Сальвадором Дали себя возомнил! Ну-ну».

– А если так, – вслух произнёс Иван и поменял местами буквы «d» и «l». Получилось «ladi». – А?

Парень поднял голову и обомлел. Перед ним стояла Кошамарина и грызла, как орехи, пальцы чьей-то левой руки. Иван взглянул на свою правую – беспалую, затем на левую. Теперь она тоже стала нерабочей.

– Кампай к зелёному дому, – хрустя суставами на зубах, приказала девочка.

– Да кампаю! Кампаю я! – досадливо ответил Иван и побрёл вглубь леса.

– А то я ещё раз буквы поменяю – вообще окажешься в Дели, будешь через Бриндаван в Калькутту топать! – не унималась девочка.

Иван прибавил шагу и бросил через плечо:

– Иду я, чего ты пристала!

И вышел на залитую солнцем поляну. Снизу раздался пронзительный, но еле слышный писк. Парень вгляделся в траву и увидел там свернувшегося калачиком ежа, на которого он только что по неосторожности наступил. Боясь обидеть его снова, Иван попятился назад, подвернул ногу и упал на спину. Впереди сразу запели звонкие голоса:

– Жизни нет и смерти нет:

Это Ум рабо-та-ет!

Парень быстро поднялся, чтобы посмотреть, у кого такие сладкие голоса. Но как только он встал, звуки моментально стихли. Иван оглянулся по сторонам, вокруг никого не было. Одно лишь солнце продолжало греть своим невыносимым фиолетовым сиянием. Молодой человек снова лёг, и снова раздалась песня, точнее её случайный обрывок, – но на этот раз в другом исполнении.

– Катя, выходи! Но гляди, не блуди! – куражился юнец.

Иван привстал на локтях и посмотрел вдаль и вблизи. Над полевыми цветами летали работящие пчёлы и бабочки, но других разумных существ по-прежнему не было. Страдалец, может, и хотел не опускаться, чтобы не слышать навязчивых и неприятных строк, но на него напала странная дремота. И он, обессиленный, склонился на землю.

– Ипохондрик дорогой! – опять завела свою песню теперь уже старуха. – Меланхолия – отстой!

– Керосин не умеет петь под караоке, – перебил её звучный, но патифонно-шипящий тенор. – Он посажен в темницу на долгие сроки…

Так же неожиданно, как и началось, веселье закончилось. Вместо песен девушка серьёзным голосом проговорила:

– Индекс «Никкей» опустился на три пункта, в минусе открылись торги и в Детройте. Голубые фишки «Доу Джонс»…

– …Гореть будут в адском пламени! – продолжил за неё мужчина, проповедовавший, по всей видимости, через мегафон. – И если не завезёте товар в четверг, я вас обоих с говном съем! С вашими безмозглыми потрохами сожру вас! Вы меня поняли? – орал тот же психопат. – У вас один выход: …

– Выигрывать с разницей в два и более мяча в гостях, на стадионе «Лазарь Натанович».

«Странное название, – подумал Иван, сомкнув веки. – Какое-то не спотривное…».

– Конечно, не спортивное. Я же по национальности еврей, а не футболист, – ответил голос откуда-то сверху. Парень испуганно открыл глаза и увидел над собой седого старика лет шестидесяти. – Лазарь Натанович Цфасман.

– Очень приятно, – невнятно ответил Иван.

– Ой, я вас умоляю! – запричитал мужчина. – Я надеюсь, у нас с вами выгорит взаимовыгодная сделка, в связи с чем необходимость в выражении формальной симпатии отпадает, как пережитки феодального прошлого. Я предлагаю Вам сделку. Я слышал о начале Ваших похождений, и не то, чтобы сильно желал Вам помочь… – Лазарь Натанович прищурил левый глаз. – Однако и беда Ваша не слишком обрадует меня. Я думаю, Вы согласитесь: возможность заработать на чужой радости всё же гораздо ценнее наблюдения чей-то неудачи.

Старик с важностью протёр платком свои очки и принял деловой вид.

– За свои услуги я беру немного, – начал он. – Каждому новичку, которого Вы здесь встретите в дальнейшем, Вы рекламируете одну местную… поселянку. Взамен я помогаю Вам советом, подсказкой и некоторыми своими связями с наименьшими потерями добраться до мельницы. Ну что, по рукам?

Иван скривил губы и покосился на свои беспалые руки. Лазарь Натанович некоторое время с непониманием гипнотизировал парня глаза в глаза, но, заметив, наконец, причину его смущения, невольно рассмеялся:

– Разумеется, в переносном смысле! Единственное, что я хотел бы уточнить, всё ли Вам понятно?

Молодой человек пожал плечами и спросил:

– А кого я должен буду, как Вы выразились, рекламировать?

– Я ждал этого вопроса. С Вашего позволения я сообщу Вам её имя несколько позже.

– Хорошо, – пожевал губами Иван. – А какое наказание меня ожидает в случае невыполнения названного условия?

– Хм, – Лазарь Натанович в изумлении поднял брови. – Странно, а почему Вы этим интересуетесь?

– Ну, как же! Вы появляетесь непонятно откуда, предлагаете мне сделку, в которой чувствуется некий подвох.

– Да какой же здесь подвох, молодой человек! Ну, подумаешь, не выполните Вы раз своего обещания, не узнает от Вас один человек о моей знакомой! Узнает от кого-нибудь ещё. Что я Вас, съем, что ли, за это? Не переживайте так: я не обманщик и не мошенник.

– Хорошо, – немного подумав, ответил Иван. – Только давайте ближе к делу, застрял я в вашей дыре.

Лазарь Натанович молчаливо кивнул и сделал элегантный шаг назад. На том месте, где он только что стоял, неожиданно оказалась асфальтированная пешеходная зебра. Старый еврей ухватился за край дорожного полотна и поднял его, словно тонкий ковёр. Белые полоски перехода жалобно забулькали, а из-под асфальта вырвались несколько чудовищ. Первое из них постоянно хватало пальцем край своего рта и отводило его в сторону на два-три локтя, издавая насыщенные рыдания аккордеона. Другой, шарообразный монстр имел множество широких трубчатых присосок на своём чёрном, словно бы угольном теле. Эти присоски, по всей видимости, служили ему также органами дыхания, поэтому, когда он наступал ими на землю, доступ кислорода прекращался и трубка рефлекторно втягивалась внутрь и появлялась с другой стороны – сверху. Так как дышать чудищу нужно было постоянно, оно не останавливаясь перекатывалось с одной присоски на другую, не в силах остановиться и отдышаться. Остальные твари были ещё более расплывчаты и ужасны, однако от всех них сильно несло жжёным застарелым ладаном.

– О, извините! – запричитал Лазарь Натанович. – Это – покровители кашля, а кашель у нас почитается чрезвычайно сильно, поэтому не ругайте их, и тогда они без вреда пройдут мимо. Привет, астматик! – обратился он теперь к первому чудовищу.

То испуганно сжало свой баян, два раза провернуло глаза вокруг оси и резво умчалось прочь. Примеру астмы последовали бронхит, пневмония и грипп.

– Прошу Вас сюда, – повернулся к Ивану старик и указал под поднятый асфальт. – Я проведу Вас коротким путём.

Парень сжал губы, поднял плечи и спустился вниз. Через мгновение он поднялся с другой стороны перехода, и Лазарь Натанович опустил берег реки. По эту сторону пути преградой был не асфальт, а мелкая река. Здесь всё было совсем по-другому. Птицы складывали из звуков тонкие картины, которые недолго повисали в воздухе, а затем испарялись или осыпались. Бабочки размером со слона срезали своими огромными цветными крылышками высохшие деревья.

Невдалеке, прямо перед чащей, располагалась огромная печь. На её верхней части было написано: «Проси с дерьмом». «Что?» – остановился на миг Иван. Буквы в надписи переглянулись между собой, быстро о чём-то договорились и изменились. «Пирожки с джемом» – было теперь написано. «Так-то лучше!» – одобрил Иван, но название мгновенно превратилось в «Сам говно».

– Да что за дела!! – громко произнёс Иван.

– А что? Так и есть! – ответил Лазарь Натанович. – Я готов подтвердить: правда, сама готовила.

Парень снова взглянул на печь, вывеска наверху «Сама говно» погасла, и тут же загорелось «Сама готовила»!

– Пирожки-то вкусные, подкрепись! – предложил еврей.

Иван хотел было отказаться, но непреодолимое чувство голода неожиданно накрыло всё его сознание, и он покорно приблизился к печи. В открытой духовке томились ароматные булочки, кексы и пирожные. Молодой человек уже потянулся к румяной ватрушке, как печь ласково проговорила:

– Что же ты остывшие берёшь, милый? Протяни руку, возьми с пылу с жару! Вкус-ны-е! Слад-ки-е! – пропела печь и пахнула аппетитным запахом яств.

Не имея рук, Иван забрался внутрь всем телом и втянул сдобный аромат выпечки. Но в этот момент злобный старик с совершенно несвойственной для его возраста резвостью схватил парня за ступни и со всей силы втолкнул его внутрь. Иван звонко ударился головой о внутреннюю, чёрную от сажи, стенку и застыл в сжавших его кирпичах печи. Отверстие значительно сузилось, а голос из заботливого превратился в противный старушечий.

– Давай его, Петя, заталкивай! – радовалась печь, обращаясь к неизвестному персонажу. Лишь позже Иван понял, что этим человеком был не кто иной, как Лазарь Натанович. Старый еврей пыхтел, как кочегар, всовывая парня в печь. Так продолжалось до тех пор, пока молодой человек не оказался внутри уже по колено. Тогда печка властно приказала:

– Петя! Давай сливы!! Сли-ивы!!!

Бывший Лазарь Натанович достал из кармана брюк курительную трубку и прислонил её дальним концом к небу. Через мундштук втянул в себя два светло-синих облака и извлёк их из тонкого края трубки. Оба облака уменьшились до размера арбуза и приобрели фиолетовый оттенок, видимо, от гематом, полученных при сильном сужении. Старик по очереди навесил обе «сливы» на ноги парня и, упёршись плечом, что было сил втолкнул Ивана ещё дальше. От недостатка воздуха и задымлённости пространства у парня закружилась голова, ему стало плохо, и он вырвался каким-то гноем цвета спелой жабы. Печь пронзительно расхохоталась, задрожав каждым своим кирпичиком, и ослабила хватку. Ванина блевотина слилась в чугунную трубку и вытекла в реку.

Иван стремглав выскочил наружу и стал судорожно дышать, утирая рот об остатки плеч. Перед ним сидел уставший Пётр – Лазарь Натанович и попыхивал табачком из той самой трубки, через которую он совершенно необъяснимым образом превратил облака в сливы.

– Извини, сынок, – обдавая молодого человека дымом, сказал он, – годы уже не те. А жена-то молодая, хоть куда ещё! Надо же как-то помогать ей, правильно?

«Какая жена? Какие годы? – хрипел про себя Иван. – Чуть не задушили – отравили! – задымили!!». Неожиданно перед парнем мелькнула чья-то тень. Он обернулся и увидел перед собой дряхлую старуху со скоплением бородавок по всему лицу, особенно вокруг носа.

– Спасибо те, мил человек! – не проговорила, а будто проскрипела половицами губ она. – Жить-то хочется.

До Ивана стали доходить мысли подозрения и смущения. «Так, – стал он рассуждать про себя, – есть – точнее, была – печь с дырой. Подлый Пётр – Лазарь Натанович активно заталкивал меня внутрь». «А, может, иногда и выталкивал?» – подсказал старый немой сыр пармезан, неподвижно висящий в воздухе. «А, может, иногда и выталкивал! – согласился Иван и съел сыр. – Единственное, чего я не могу понять – причём здесь сливы?».

– Ты пойми, хлопец, – перебил его мысли этот подлец Пётр (а что если сам парень произносил всё это вслух?). – Силы-то у меня мужской нет уже. А где ж её взять, как не из слив-то небесных! Я тебе их навесил, они и родили в тебе молоко.

– Какое молоко? – не понял Иван.

– Ох, юнец ты безусый! – засмеялась старуха. – Да ты на речку-то посмотри!

Словно бы цистерну сгущёнки вылили в воду – такого цвета была река. Неторопливо струи её текли, медленно. Переплетались, сорастворялись, белели.

– Да-а! – закашлялся Пётр. – Знал бы Чуковский, что такое молочные реки! Берега там… всякие. Кисель там… какой-то. На ветвях.

Терпкие лучи солнца пригрели старика, и тот стал постепенно плавиться и растекаться.

– Так это что вы! – истошно заорал Иван, до которого, наконец, дошло осознание, в качестве кого его использовали в этом акте вандализма и надругательства. – Да я вас, сволочи, на куски порежу!

Тут парень хотел выругаться, но бранное слово ещё до того, как его помыслили, обнулилось, исчезло и навсегда покинуло ванин лексикон.

– Я тебя грохну сейчас, старый!

Иван остановился. «Э-э! Почему я сказал просто: «Я тебя грохну, старый!»? Я же хотел обругать его с ног до головы, старого… Да почему я снова не могу произнести это слово!! Побрали бы их всех здесь… А-а-а! Да что здесь, цензура такая непроходимая?».

Наполовину расплавленный Пётр докурил свою трубку и вытряхнул из неё твёрдый пепел.

– Сынок, – обратился он к Ивану с видом умудрённого жизнью профессора. – Здесь невозможно выругаться. Все бранные слова, которые когда-нибудь выходили из уст пришельцев, моментально записывались и вырезались. Память о них ныне стёрта совершенно. Если ты захочешь вспомнить хотя бы смысл одного из этих слов – у тебя ровным счётом ничего не получится, как бы ты ни старался.

Из-за дерева к Петру вышла полутораметровая жаба в кепке и попросила огня. Подлый еврей достал спички, дал ей прикурить и продолжил:

– Эти слова теперь уже давным-давно никто не помнит, ведь они были изъяты из обращения в глубокой древности. Вот, например, ты же не помнишь финикийских слов, арамейских, санскритских. Конечно, ты можешь возразить, что жаргонизм «ксива» пришёл к нам из арамейского, а санскрит просто кишит такими общеупотребительными словами, как «веранда», «свекровь» и другими. Но я говорю о другом: выражения, забытые тысячелетия назад, уже не вернуть в нашу память, они стёрлись, как старые камни.

Иван понемногу приходил в себя. Пётр уже не казался таким подлым, и от Лазаря Натановича в нём почти что ничего и не осталось. Кроме того, мужчина выглядел не таким уж и старым, как в начале их беседы. Единственное, чего Иван никак не мог понять, – зачем ему рассказывают об исторической филологии и этимологические трансформации. «О! – подумал молодой человек. – Какие умные выражения появляются иногда у меня в голове».

– А кто же тогда хранит эти древние слова, если их нельзя произносить? Я имею в виду, что, если кто-то случайно составит комбинацию необходимых букв, вовсе не желая ругаться, – его же слово произнесётся.

– В принципе, да, – согласился Пётр и забил трубку по новой. – Но вероятность этого мизерная. Посудите сами: в русском алфавите 33 буквы. Тогда вероятность составить действительно бранное слово всего из двух букв составляет… – мужчина на секунду задумался и выпустил густой клуб дыма, – один случай из более чем тысячи. А из трёх букв – одно совпадение тысяч на сорок. В итоге количество вариантов матерного слова из четырёх букв превышает миллион, а это больше современного лексикона. Конечно, в моих расчётах имеются допущения, но в целом ситуация такая, как я Вам её описал.

Пётр затянулся ещё раз и несколько раз пыхнул насыщенно-белым, молочным дымом. Иван попросил угостить его табаком, и мужчина поднёс трубку к его губам. Молодой человек глубоко вдохнул дым и приготовился слушать дальше.

– А охраняют старые и забытые ругательства три весёлых молочника.

Иван резко повернулся к профессору. На носу Петра теперь блестел цинком небольшой краник. Краник был закрыт неплотно, и с кончика носа мужчины, как из самовара, покапывал чай. Парень приблизился к собеседнику и плотно завернул кран. Последняя капелька слетела, скатилась по ноздре, и капать перестало.

– Спасибо за комара, – ответил Пётр, потирая нос, – их тут так много. Хотя ничего удивительного: речка же рядом.

Иван попросил затянуться ещё раз и стал слушать дальше.

– Весёлые молочники зовутся так потому, что они сами просят так их называть. Точнее: не просят, а заставляют. На самом деле, это отъявленные головорезы. За мою жизнь, правда, не было случая, чтобы они фиксировали новое бранное слово. Но мой дед рассказывал, что зрелище это пострашнее казней египетских. Иногда, правда, молочники – шутки ради – выбегают из своего дома и гоняют местных девиц, но выглядит это, скорее, как забава, а не пытка.

Парень снова потянулся к трубке профессора и вдохнул немалую порцию горячего дыма.

– Зовут их: Андрей Котлетоедов, Николай Втихомомутов и Михаил Ебиготов. Ой, молодой человек, осторожно: сзади вас шершень летает.

Иван повернул голову и увидел перед собой чёрного, как африканец, кузнеца-карлика. Кузнец поднял над собой грязный молоточек, произнёс «Принимай, кампай!» и звонко ударил парня по темечку.

Вначале позеленевшие медные шарики осыпались с возникшей перед Иваном резной стены, затем голова прояснилась и возникли неуверенные очертания зелёного луга и стоящей в центре избы.

– Дв’айной бурбон… – рефлекторно произнёс Иван и помотал головой в разные стороны, приходя в себя.

– Зря вы, молодой человек, упомянули эту династию, – заметил собеседник, снова превратившийся в Лазаря Натановича. Кроме того, теперь с его ушей осыпалась рисовая крупа. – Вы бы ещё плантогенетов вспомнили или сасанидов каких-нибудь. Эх, не соображаете вы в мировой дипломатии, молодой человек. Разбирайтесь сами.

И с этими словами старик завертелся на месте и буром ввинтился под землю. Изба тем временем заходила ходуном и затряслась, как припадочная. «Хэ-эй!» – раздались три голоса изнутри, и с петель соскочила входная дверь. Наружу выбежали разъярённые молочники – с виду точно такие, как в рекламе: с пышными седыми усами, нелепыми кондитерскими клобуками и с ополовниками в руках.

– Хэ-эй! – громогласно повторил один из них и одним прыжком пересёк поле, визуально уменьшившись при этом втрое.

– Хэ-эй! – прокричал другой и перекатился через плечо, став вдвое массивнее.

Так великаны носились по лесам несколько минут, сбивая своими ополовниками деревья, меняя русла рек и ручьёв и протаранивая шапочками облака. Неожиданно один молочник оказался прямо перед Иваном. Парень попытался было незаметно спрятаться за кустами, но исполин неистово завопил:

– Томарэ! (Стой! — япон.) – и протёр свой ополовник, который на самом деле оказался дубиной, о своей фартук в клеточку.

– Стою… – невольно поджал зубы Иван.

– Хай, касикомаримасита! (Слушаюсь! — япон.) – стиснул зубы и процедил молочник.

Иван почему-то обернулся, убедился, что сзади никого нет и непонимающе переспросил:

– Что?

– Ёку ирассяимасита! (Добро пожаловать! — япон.) – великан властно повертел дубинкой перед носом своей жертвы.

– Спасибо, – недоверчиво поблагодарил Иван, – но…

– Катару! Дарэ да? Дарэ окутта? (Говори! Кто такой? Кто прислал? искаж. япон.) – перебил его грубый молочник.

– Никто меня не присылал! Я вообще…

Но не успел Иван договорить фразы, как к великану подбежали двое его коллег. Они окружили парня и приготовились к избиению.

– Мита ка? (Видал? — япон.) – грозно прошипел один из них и указал на приколотый к груди значок «Мюнхен-72».

– Маса, Асагава-сан коко, хаяку! (Маса, Асагаву сюда, скорей! — искаж. япон.) – подтвердил другой.

– Послушайте! – Иван протестующе выставил перед собой остатки рук. – Почему вы говорите японскими цитатами из Акунина?

( – Они же не виноваты, что у автора не оказалось под рукой японского разговорника… – философски заметил проходивший мимо заплаканный клоун с бутылкой виски в руке).

– Омаэ иканай! Хитори ику! (Ты не идёшь! Я иду один! — искаж. япон.) – разразился молочник, похожий на повара, и откусил клоуну голову.

– О-Юми-сан мамору! Вакару? (Защищать О-Юми! Понял? — искаж. япон.) – согласился другой, похожий на корабельного повара, и откупорил трофейную бутыль. Залил несколько глотков в ухо, подавился, кашлянул, чихнул и успокоился.

– Господа гиганты молочной и маслодельной продукции! – попытался польстить нападавшим Иван. – Я читал этот роман. Он называется «Алмазная колесница». Там Фандорин встречает своего сына.

– Цурэтэ кои! (Приведите! — япон.) – не унимались трое безумцев.

– Да я тоже могу по-японски говорить с вами, но это…

– Мооси вакэ аримасэн! (Мне нет прощения! — япон.) – опять перебили парня молочники.

– Да что вы заладили! Какую-то ахинею несёте, и…

– Нава, тютайте, нава… (Верёвка, ротные, верёвка… — япон.) – заметил на это главный молочник и важно покачал указательным пальцем из теста у парня перед носом.

У Ивана лопнуло терпение, и он затопал ногами по земле, стал рычать и махать своими культяпками.

– Сигото – ииэ! – театрально согласился он. – Кикэн – ииэ! Вакару?

– Мотирон вакаримас, О-Юми-сан!

– О-Юми-сан? Доо вакару?

– Хай сёсё, о-мати кудасаи.

Диспут продолжался около получаса. Сначала молочники стали говорить менее уверенно, а к концу беседы и вовсе были готовы расплакаться. Молодой человек полностью разбил их концепцию своей диалектической маевтикой и довёл до того, что на трёх огромных мужиков стало больно смотреть, такими жалкими и несчастными они казались. В итоге один из молочников не выдержал и выкинул свою дубину за горизонт.

– Да кого мы обманываем, товарищи мои! – сказал он исполинам и обратился к Ивану: – японский – это так, чтоб страшнее окружающим было. Подарил бы кто книжку про д’Артаньяна – мы бы все по-хренцузски балакали, «мерси» там всякие, «абриколь пуатье»… Мы бы и пальцем никого не тронули. А ведь мы такие одинокие… Все нас боятся, мужики за вилы берутся, бабы убегают… Какая уж тут радость в жизни. С нами-то и поговорить никто не заговаривает. Куда уж там того-этого…

Грозные молочники скукожились, присели на землю и заплакали. «И текли их слёзы от Рио-Гранде до рек вавилонских…» – подумал про себя обезглавленный клоун и умер.

Тем временем с великанами стало происходить нечто странное. Их руки – от кончиков ногтей до локтей покрывались разноцветными полосками шириной в сантиметр. Сначала оборот делала воображаемая фиолетовая полоска, за ней – ярко-голубая, за ней – мягко-красная, хлебно-жёлтая, киви-зелёная… Молочников при этом охватывала необъяснимая и непонятная нега. Будто они смертельно хотели спать, но из последних сил боролись за бодрость. И, когда кто-то из них преодолевал дремоту и приподнимал руку, – радугоцветные полоски боязливо скатывались вниз, до кончиков ногтей, и исчезали, растворялись в воздухе. Но стоило немного опустить руку, как полоски снова покрывали молочную кожу великана, оплетали её своей нечеловеческой неощущаемой хваткой. Исполины при этом млели и опадали.

– Поговори с нами, – наконец-то, попросил молочник Ивана. – Поговори, ты же видишь, как нам одиноко…

«Да, поговори… – подумал про себя парень. – Опять начнутся васаби, ямакаси и прочие коничуа и аригато».

Молочники уже не могли сидеть – казалось, они лежат сидя. Их конечности не слушались их. Рука одного, с величайшим усилием положенная на колено другого, тут же срывалась и бессильно падала вниз, безо всякого мышечного сопротивления. Глаза маньяков беспомощно закрывались, и ничто в мире не могло их хотя бы приоткрыть.

Однако в тот момент, когда молочники почти полностью отключились, один из них дурацки ухмыльнулся. Ухмыльнулся второй раз. Третий. Невольно заулыбались и остальные. Вскоре они стали откровенно смеяться, просто ржать, как лошади. И смех их был такой беспечный, по-детски заводной, что Иван и сам ухмыльнулся, заулыбался и… присоединился к немотивированному веселью.

Неизвестно, чем бы закончилась эта оргия комиков, но к молодому человеку подошёл серьёзный мужчина. На воске его лица уже остыли несколько морщин, а поверх головы было надето что-то вроде чадры. Сперва мужчина слабо потрогал Ивана за плечо, но, когда понял, что этим ничего не добиться, стал динамично трясти его двумя руками.

Парень продолжал хихикать, пока вдруг не понял, что мужчина отвёл его от молочников, которых теперь нигде не было видно.

– Ты кто, сфинкс? – сквозь смех спросил Иван. Мужчина отрицательно покачал головой.

– А если ты сфинкс, – не в силах остановить приступ веселья, парень глубоко вдохнул воздух, – то задавай мне свои загадки.

Сфинкс ничего не ответил, но по его лицу было заметно, что он чем-то недоволен.

– Ну, – дохохатывал Иван. – Где твои загадки?

– Сколько раз тебе повторять: – осёк его незнакомец, – я не сфинкс – я сфинктер!

– Сфинктер?! – молодой человек снова зашёлся смехом. – Это, что ли, кольцевидная мышца, при сокращении зажимающая отверстие какого-либо органа?

– Угу, – подтвердил мужчина. – В твоём случае – анальное.

Иван резко прекратил смеяться и прислушался к своему организму. Только он успел снять штаны, как его настиг понос.

– А в Болгарии это называется «пролив», – заметил сфинкс и превратился в дверь.

Парень несколько раз сильно зажмурил глаза и помотал головой из стороны в сторону. Жёлтая дверь будто бы исчезла, даже расплавилась и потекла по земле вдаль. Но чугунная ручка продолжала неподвижно висеть в воздухе, несмотря на то, что её больше ничто не поддерживало. Иван попытался привстать, хотя каждое движение давалось ему нелегко. Он взялся за ручку, хотел было подтянуться к ней, но в ответ та сама резко дёрнула его вперёд и на обратном пути горячо хлыстнула по лицу веткой растущего рядом дерева. Страдалец глухо зарычал от боли и перевернулся на спину.

– Так вот же он! – раздался сверху незнакомый голос. Над Иваном склонился загорелый пекарь в костюме апельсина-мафиози. – Мужики, иди сюда! Я его нашёл!

На призыв рабочего сбежались ещё несколько человек. В первое время они с интересом рассматривали «находку», но очень скоро вернулись к своей работе.

– Давай, раскатываем его, – предложил один. – Время идёт, нечего прохлаждаться.

Крепкие пекари не сговариваясь обступили Ивана со всех сторон и начали тянуть его в разные стороны.

– Э-э… – попытался сопротивляться молодой человек, но жилистый, как гепард, мужчина схватил его за язык и с немыслимой скоростью убежал с добычей в посадку. То ли от переставшей поступать крови, то ли от болевого шока – ванин язык побелел, обмяк и стал похож на тесто.

Главный мучитель подогнал две огромные скалки чуть не в человеческий рост, скреплённые между собой непонятным устройством, чем-то вроде печи, из которой вырывалось горящее и коптящееся масло. Первая скалка наехала Ивану на ноги и расплющила их раз в десять. «Странно: – подумал про себя парень, – я не чувствую никакой боли». Он приподнял голову и заметил, что всё его тело превратилось в белое, едва переходящее в мягко-жёлтый оттенок, тесто. Труженики добросовестно раскатывали ванины конечности и тянули в разные стороны. Рук, например, уже не было видно за горизонтом.

– А я думал, такое только в сказках бывает, – прогнусавил усатый пекарь, – чтобы там тесто, или что другое, убегало так. Далеко-то его оставили, а ты вон – смотри, куда приползло. Как колобок прямо.

– Да он и впрямь, как колобок… – как-то тихо, заговорщицки прошептал главный. – Без рук, без ног.

Повисла тяжёлая пауза. Рабочие, остававшиеся рядом, со скорбными лицами уставились на мученика. Напряжение, однако, длилось, недолго: пекари расхохотались, как проклятые, и продолжили свой адский труд. Один из них впился в ванин глаз и оттащил его на расстояние вытянутой руки. Поначалу парень перестал что-либо видеть, но довольно скоро зрение к нему вернулось. Причём вдвойне.

Левым глазом молодой человек разглядел перед собой насыщенную зелёную траву, по которой его глазницу тащили издевающиеся отцы хлеба. Их пытки и надругательства были настолько вероломны, что каждая травинка шептала Ивану слова утешения и питала его алмазной росой своих потовых желёз. Правый же глаз, придя в себя, стал свидетелем жуткой сцены, выдержать которую не в силах человеческое сердце: прямо перед ним злобный и сумасшедший молочник оттягивал ванин язык, отрезал кусок и кормил им воробьёв. Когда птицы доклёвывали языческую пищу, молочник оттягивал ещё, снова резал и снова кормил.

Однако страдания молодого человека на этом далеко ещё не закончились. Ощущение своего тела, казалось, полностью вернулось к Ивану. Он стал не только видеть, но и слышать, обонять, осязать. Но все эти чувства не складывались в одну общую, цельную картину мира – они передавали парню только то, что происходило там, где они находились. Уши, протянутые в реку, слышали проповедь щуки и исповедь карпов. Нос не мог избавиться от вони чеснока. Ноги были поставлены пекарями при входе в кузницу. Руки держали перед собой чёрную книгу с таинственными записями: «А ноги его поставят при кузнице…». Но прекраснее всего было губам: они прильнули к молочной груди молодой красавицы и нежно теребили её соски.

Труднее всего оказалось мозгу. Какой-то несмышлёный пекарь, видимо, ученик, решил с ним поиграться и подкинул вверх так высоко, что мозг не вернулся назад. То ли зацепился за млечный путь, то ли застрял в пустоте. «Но человек на то и человек, – рассудил ум, – чтобы силою мысли двигать камни». Логика разума была простой:

– Ноги – в кузнице, так? Так. А вот и нет! Кто докажет, что они в кузнице, если глаза не видят кузнецов, а уши не слышат стука молота? Может, они и не в кузнице совсем. Валяются где-нибудь на сеновале.

– Да, но в книге же написано, что они…

– Да как же! Написано! А кто знает-то, что там написано, если глаза не видят, а? Сказано: уши – в реке; а с чего это прямо река должна быть? Я понимаю, кожные покровы ушных раковин и всё такое. Но почему именно вода? Может, уксус какой? Или яд?

– Ну-у, нет!! Таким путём вообще ничего нельзя доказать! Фантасмагория какая-то получается: уши не слышат, глаза не ведают…

– Может быть, и так, кто знает? Может быть, пекари эти протянули всё в одну избу: уши в банку с огурцами засунули, ноги на поднос с чесноком поставили, в руки этот поднос сунули и заставили перед носом держать, который на банку поставили? Да… Иногда мне кажется, что жизнь и есть – нагромождение чувственных обманов, приводящих к ложным выводам…

– Слушай, мозг!

– Да.

– А ты с кем сейчас разговаривал?

– Я? Гм… Сам с собой, наверное… А что?

– Как, то есть, «что» и «сам с собой»? Ты разговариваешь с субъектом, которого в сфере идеального разграничиваешь от собственной завершённости, и разговариваешь с ним двумя голосами в пустоте? Так что ли, получается?

Мозг промолчал.

– Тогда жизнь – это нагромождение не чувственных, а рассудочных обманов, которые в области внушения подтасовывают и результаты восприятия наших чувств. Сами себя мы обманываем, вот.

– Подожди, – прищурил глаз мозг, – а ты-то сам кто, если со мной в пустоте разговариваешь? Слышь, ты! Ты кто вообще, а!!?

– Я-то кто? – раздалось совсем рядом с ваниным ухом. Парень открыл глаза, все его члены моментально стянулись обратно к нему и заняли свои места. – Это я кто? А ну, вали отсюда, паразит! Кампай, тебе говорят!!!

Иван бросился прочь, на ходу выплёвывая остатки женского молока. Ушные раковины, действительно, были влажными, только непонятно, была ли это вода или какая-то другая жидкость. С остальными частями тела вроде был полный порядок.

Грудное молоко придало молодому человеку сил. Он уже крепко стоял на ногах, почти не шатался, и, что важнее, к нему вернулись воля и желание выбраться из этой осточертевшей сказки. Неожиданно по темечку Ивана ударил мелкий предмет. «Больно», – подумал парень и подобрал с земли жёлудь. Коричневое личико шарика тужилось и надрывалось, был слышен еле различимый писк. Иван поднёс жёлудь к уху, и в это же мгновение раздался дикий рёв:

– Кампай отсюда! Кампа-а-ай!!!

От испуга парень отбросил подальше свою находку и бросился в глубь леса, ничего не разбирая на своём пути и не оборачиваясь. Из-за деревьев показались две театральные афиши, обшитые кожей и с огромными смешными шапочками, и сбили бегущего с ног. Когда Иван поднялся, перед ним, и сзади него, и вокруг него стояла целая армия – нет, не афиш – огромных белых грибов. Все они выглядели исключительно воинственно, хотя и были разного роста: от вершка до аршина.

Стремительно и со всей решительностью молодой человек кинулся на грибное войско в надежде прорвать их неразмыкаемые ряды. Однако чем старательнее он бился и чем больше сил тратил на свою безвыходную идею, тем плотнее становились ряды противника. Грибы улюлюкали, показывали гримасы и самодовольно смеялись над беспомощностью врага.

– «А! – вспомнил предсказание Марины Иван. – Это всё проклятая Маланья, чьё имя нельзя произносить! Со своими дурацкими запретами и витязеобразными грибами!».

– Да подавись ты своей поганой похлёбкой! – из последних сил заорал парень. – Чтоб у тебя последний ком в горле застрял, вшивая старуха!! Ты слышишь меня, Маланья!!!

Не успел Иван погрозить небу остатком кулака, как грибы поухватывались за свои головные уборы от услышанного и замерли в испуге. Видя такой эффект своей тирады, молодой человек решил закрепить успех:

– Маланья! Да ты каналья!!

Непонятно почему, но грибы в панике бросились врассыпную, изрыгая на ходу проклятья и в то же время трепеща от страха. Только спустя мгновение Иван понял причину грибного ужаса. При слове «каналья» затряслась земля, побагровевшая луна опрокинулась и вылила из своего ковша море небесной лавы, а избушка в очередной раз с грохотом открыла свою дверь. «Да, – с прискорбием вздохнул молодой человек, – вот что случается от неизученности французской литературы в сельской местности…». За деревьями парень успел заметить только три белых колпака, молниями нёсшие к нему. Трепетно моргнул – вот то последнее, что сделал молодой человек перед тем, как над его головой взмыла тысячепудная булава молочника…

…взмыла… И свалилась за дальний бугор. Получивший новую жизнь счастливчик широко открыл глаза и не поверил им. За неприметным зелёным домиком в жутком грохоте адских механизмов четыре ветряных тесака мельницы дорубали всех трёх тиранов и разбрасывали их по округе. «Кампай!» – кричали счастливые сельчане. «Кампари!» – торжествовали другие.

Иван сделал шаг вперёд и понял, что мельница превратилась в белую карету с пришитой на уровне пояса полосой из красной икры. Вокруг неё собралась толпа зевак и радостно обсуждала избавление от молочного диктата. Многие махали руками и указывали в разные стороны: кто на север, кто направо, кто – в ванильную гладь небес.

– Кампай! – неожиданно крикнула молодая девушка и направила на Ивана указательный палец. Многие отвернулись от пролетевшего вертолёта и устремили десятки глаз к молодому человеку.

– Иван! Ваня! – повторили несколько человек и бросились к нему навстречу.

К парню приблизилась также прекрасная женщина, одетая в шикарное платье из белых гвоздик. За ней подошёл жених княжеского вида с детским сборным домиком в руке. Все собравшиеся приподняли героя и уложили на огромную игральную карту, провисающую между двух рельсов.

– Бубновый валет? – поинтересовался Иван.

– Да-да, будет… – загадочно ответил жених и снял крышу с игрушечного домика. Внутри оказались маленькие макеты паровозиков с десятками чем-то наполненных прозрачных цистерн.

– А поезд скоро придёт? – снова спросил парень.

– Уже пришёл… – столь же непонятно ответил мужчина.

Прекрасная невеста тем временем достала спицы и связала Ивану пальцы. Пальцы ожили, зашевелились. Затем женщина, словно случайно, уколола парню руку, а, убрав спицу, даже не извинилась. Только вытерла ванину кожу маленькой сахарной ватой. От обиды молодой человек отвернулся и пару раз моргнул. Перед глазами почему-то оказалась не карета, а полугрузовая «Газель». «Наверное, в гонках участвует», – подумал Иван, заметив стартовый номер «03».

– Сильнейшее пищевое отравление, – раздалось рядом, – вызванное, вероятнее всего, токсическими грибами.

Голос принадлежал той самой королеве. «Как она успела так быстро переодеться?» – удивился молодой человек, увидев перед собой обычную медсестру.

– Все характерные признаки: – продолжала та, – рвота, понос, высокая температура, несвязная речь, возможно также – кратковременное нарушение деятельности психических центров и вызванные этим галлюцинации.

«Это она про меня!? – встрепенулся Иван. – Что значит «рвота»? Что ещё за «понос»?». С усилием парень поднял голову и открыл от представившегося зрелища рот: вся его футболка спереди была покрыта засохшей блевотиной ржаво-помидорного цвета.

– А что же с ним делать? Сейчас-то он здоров? – слышались со всех сторон голоса, но Иван их не замечал: от стыда он беспомощно закрыл глаза и погрузился в себя. – Так это у него глюки, что ли, были? А это передаётся капельным путём? А сколько надо съесть, чтобы так же?…

Медсестра ещё некоторое время отвечала на вопросы, но совсем скоро спросила и сама: видимо, любопытство пересилило в ней ощущение собственной важности:

– А кто его видел?

На это прогремел целый залп разных голосов: мужских и женских, молодых и старых, возбуждённых и сострадающих. Казалось, всё окружающее пришло в шевеление и шуршание.

– Да мы сегодня его в овраге нашли! – торжествовал работник в светоотражающем жилете. – Мы же асфальт к деревне кладём, а тут видим – этот в кустах валяется. Думали, пьяный. А потом он вскочил, заорал, что его наш асфальтоукладчик будто задавить хочет, и убежал! Поди его догони!

– Вы его построже, – наябедничала старушка, – тунеядца этого! Понапьются и хулиганют ходют! Вон, давеча мою корову подоить вздумал. И прям стыда-то нет: залез под вымя-то ейное – и хлебает, паразит!! А, можт, у него там болезнь какая?

– Молока-то ещё надоить можно, – философски заметил начальник пилорамы. – Он у нас курицу пытался украсть. Вор!

– Это что? – вмешалась в обсуждение женщина. – Мой муж – кандидат филологических наук, замечу! – обнаружил его в лесу. Привёл к машине – «Приора» у нас, – костру, накормить хотел. А этот, с позволения сказать, наркоман… Да, наркоман! «Я Вас, – заявляет мужу, – Лазарем буду называть. Натановичем». И смеётся сидит. Трубку курительную у супруга отнимает. Меня-а-а старухой обозвал! А мне-то в октябре только 42 исполнится. А выгляжу я, между прочим…

Но потерпевшая не успела договорить. Её перебил сначала дачник-пенсионер, который жаловался на то, что Иван – «и это в присутствии хозяина приусадебного участка» – нагадил ему на укроп, при этом отвечая на замечания старика загадочной сентенцией «Уйди в дверь, фермер!». А тот ведь в 60-х в Болгарии служил, не последний человек в полку был… Свою историю рассказал и водитель «Муравья», который чудом сохранил свою технику от нападавшего…

Постепенно Иван уснул. А когда сознание вернулось к нему, он увидел маленький «зелёный домик» – армейскую палатку, которую они ещё вчера поставили здесь с друзьями.

– Проснулся? – спросила его девушка. – А ребята уже в аптеку съездили, уголь активированный купили, лекарства, которые медсестра выписала. Сейчас за дровами пошли. Ну, и напугал же ты нас! Полдня тебя искали, Вань! Разве так можно?

Очень немногое пока складывалось в ваниной голове. Всё остальное угадывалось как бы через мутное стекло, гадательно. Вспомнилась королева со шприцем в руке. Превратившаяся в вертолёт и улетевшая прочь мельница. Тесто, печь, молоко.

– Что-то ничего я не помню, – слабым, птичьим голосом пожаловался бедолага подруге. – Как всё произошло?.. С чего всё началось?..

– О-о! – ответила та. – Немудрено, Вань! «За грибами, – говорит, – пойду. Белых, говорят, много». И ушёл. С концами… Мы уже думали МЧС вызывать: леса-то большие, может, тебя волк загрыз. А ты… Дал ты жару, Иван!

Непослушными руками парень ощупал свою голову. Черепная коробка, как ему показалось, была мягкой, будто прогнивший фрукт. Молодой человек беспомощно уронил руку и закрыл глаза. В чёрной каше его бытия кружились смутные образы, вращались и никак не могли остановиться. Болело всё тело, стянуло живот и хотелось в туалет.

Странная идея посетила больного:

– А почему же мне все кричали вслед «кампай»?

– Вань, – с удивлением посмотрела на него подружка, – ты чего, свою фамилию уже забыл? Ты же Кампов, Иван Дмитриевич. Год рождения напомнить?

– Да нет! – перебил её парень. – Откуда местные-то поселенцы знают меня по фамилии? Вот чего никак в толк не возьму!

Девушка улыбнулась, потянула рукой за бельевую верёвку на двух колёсиках и втащила в палатку труды своей стирки. От удивления у Ивана отвисла челюсть: перед ним сушилась футболка итальянского клуба «Интер» с номером «18». Причём между цифрами был подрисован маленький плюсик, а сверху на спине красовались крупные буквы фамилии чилийского легионера чёрно-синих – «I. Campo».

Читать далее — Исповедь Вотикана

К оглавлению повести Пять звёзд