4-я звезда.

Девочки долго смеялись над бедными весёлыми молочниками и их ужасным японским. Подруги похвалили Галю и горячо поблагодарили её за рассказ.

– А ведь и песочница наша, – весело заметила Вера, – тоже сделана в форме гриба.

Новая волна задорного смеха прокатилась под шляпкой песочницы. Постепенно девочки успокоились и бросили жребий. Оставалось только две претендентки, и выбор пал на черноволосую Киру.

 

ИСПОВЕДЬ ВОТИКАНА

 Старший лейтенант Трухин насыпал в кружку ложечку кофе и залил кипятком из чайника. Хмурое октябрьское утро было таким же невзрачным, как и все предыдущие. Больше месяца не останавливаясь шли холодные дожди, и казалось, что город скоро погрузится под воду. С нетерпением и ленивым энтузиазмом жители ждали снега – первого в этом году снега, который должен был скрыть собой невероятную слякоть и грязь, царившие на улице.

Дмитрий Трухин невесело размешивал ложечкой кофе и вдыхал тёплый и томный аромат, дымно поднимающийся вверх от напитка. Часы неторопливо показывали десять минут девятого. «Как же можно любить осень? – грустно размышлял старший лейтенант. – Постоянный насморк, температура. Шарф, который до красноты искусывает тебе шею. И холод… Словно бы на подъезде к городу открыли огромную морозилку». Ссутуленные фигуры сновали по ту сторону стекла, на улице, с зонтами и сумками, а ветер вертел деревья, как карусели, и бросал влажные оскорбления под козырьки домов и в лица прохожих. Трухин постучал ложечкой по краю кружки, положил её на салфетку о приготовился сделать первый горячий глоток.

– Товарищ старший лейтенант, – без стука вошёл в его кабинет сержант Фомин. – К вам мужчина, по делу.

Трухин тоскливо полюбовался белёсой пенкой и напитка, отвёл кружку ото рта и безнадёжно ответил:

– Пусть войдёт…

Сержант сделал шаг в сторону, пропуская посетителя, и, когда тот прошёл в дверной проём, закрыл за ним дверь.

– Доброе утро! – поздоровался незнакомец.

– Здравствуйте, – буднично проговорил старший лейтенант и указал гостю на стул перед рабочим столом. – По какому вы вопросу?

– Прошу извинить меня за столь ранний визит. Я пришёл с повинной, – решительным тоном объявил мужчина.

Трухин будто очнулся от рутинного полусна и устремил на собеседника зоркий взгляд своих потянувшихся тиной зелёных глаз. Незнакомец сидел уверенно, но смирно. Ни одно его движение не выдавало в нём и тени сомнения в верности своего поступка – придти с признанием. Наоборот, он держался очень достойно, можно даже сказать – интеллигентно, совсем не робко, но и ни на грамм не нагло.

Шикарный костюм посетителя выдавал в своём хозяине человека обеспеченного, а, вполне вероятно, и богатого. Зонт тростью с набалдашником в виде револьверной ручки выглядел очень экстравагантно, но не нарушал общей гармонии во внешем виде мужчины. Хотя правильнее, вероятно, было бы назвать его молодым человеком. Серьёзность, важность и исходящая от него деловитость, несомненно, добавляли ему несколько лет, но при этом вряд ли ему было больше тридцати. Незнакомец, по всей видимости, находился в прекрасной спортивной форме. Он обладал идеальной осанкой, которую нельзя было объяснить одним только детским воспитанием.

– Меня зовут Кирилл Вотикан, – представился молодой человек, пока Трухин осматривал посетителя. – Только не как резиденция римских пап, а через «о» – «ВОтикан».

Кирилл взял паузу, и старший лейтенант задал напрашивающийся сам собой вопрос:

– И что же вы натворили, Вотикан?

– Здесь? – невозмутимо ответил визитёр. – В этом городе? Практически ничего. Обманным путём не оплатил счёт за чай в кафе, снял квартиру в центре за две скрепки и в скором времени обведу вокруг пальца таксиста, который ждёт меня у крыльца.

Вотикан направил руку в сторону окна за спиной следователя, на улице действительно стояла машина такси. Трухин почесал указательным пальцем у себя под нижней губой и решил всё-таки отхлебнуть немного кофе.

– Угу. Значит, два правонарушения вы уже совершили и собираетесь совершить третье. Я правильно вас понимаю.

– Совершенно верно.

Трухин сделал ещё несколько глотков.

– А как же вы собираетесь обмануть таксиста, если вы пришли с повинной. Неужели вы думаете, что мы вас отпустим?

– Конечно же, думаю! В этом не может быть никаких сомнений. А если вы считаете, что задержите меня, – что ж, тогда вы сами станете соучастником моей маленькой аферы: я пообещал ему, что заплачу, когда выйду от вас. А если вы меня не отпустите, я не смогу ему заплатить. Но не переживайте: я в любом случае найду возможность оставить его с носом.

Старший лейтенант Трухин вспомнил свою жену Лену, которая каждый вечер повторяла ему: «Уходи ты из милиции. За копейки дурью там маешься!».

– Товарищ Вотикан, – поднимавшаяся в следователе злость говорила вместо него, – если вы считаете, что можете отнимать наше время по пустякам, то сообщаю вам, что я могу усадить вас на полдня в обезьянник и со своим таксистом потом вы будете разбираться сами.

– О! – вскинул руки Кирилл. – Зачем же так кипятиться, товарищ старший лейтенант? Вы не сможете усадить меня в так называемый обезьянник, даже если я не захочу применять свой тайный револьвер.

С этим словами молодой человек предъявил следователю спрятанный в трости зонта барабан с шестью патронами, который Трухин сразу почему-то не заметил.

– Но вы не волнуйтесь, – заверил Вотикан, – я не сторонник насилия.

Следователь слегка дрожащими пальцами набрал на телефоне несколько цифр и грозно приказал в трубку:

– Сержант Фомин, ко мне в кабинет с наручниками! Быстро!!!

Через пару секунд внутрь залетел взъерошенный Фомин, на ходу отстёгивавший стальные браслеты от своего ремня.

– Володь, в наручники его – и в камеру!

– Будьте любезны, – вежливо ответил Вотикан и в упор просверлил сержанта глаза в глаза. Спустя мгновение Фомин ответил непонятно кому из присутствующих «Слушаюсь» и медленно приблизился к посетителю. Кирилл плавно протянул ему ручку своего зонта и позволил милиционеру защёлкнуть на ней замок. Затем «задержанный» нежно прикоснулся к руке сержанта и сам окольцевал его вторым наручником.

– То-то же, – искусственным, кукольным голосом ответил старший лейтенант. Его отсутствующий взгляд упёрся в выключенный светильник на столе. – Теперь не уйдёт от нас.

– Мне представляется, – добавил Вотикан, – что допрос удобнее проводить не в камере, а здесь, в вашем кабинете. Что вы об этом думаете, товарищ старший лейтенант?

Трухин одобрительно покачал головой:

– Разумеется.

Кирилл взглянул на сержанта Фомина и, не отводя глаз, задал следователю ещё один вопрос:

– Вы не обидитесь, если ваш помощник будет охранять меня во время нашей беседы?

– Нет-нет, – всё тем же бесстрастным тоном согласился Трухин. – Говорите всё как есть в его присутствии. Это надёжный сотрудник.

– Спасибо, – кивнул Кирилл и опустил голову низко-низко, как только позволяла шея. Головы милиционеров приняли точно такое же положение. Спустя полминуты Вотикан убедился в неподвижности стражей порядка и тихо встал со стула.

Кабинет старшего лейтенанта Трухина не представлял из себя ничего необычного. Слева от входа находился массивный шкаф, на полках без видимого порядка хранились документы и папки с делами. Вдоль правой стены стояла скамейка, скреплённая из трёх деревянных стульев. Единственное окно в кабинете было заделано снаружи массивной решёткой, на подоконнике сохли два цветка в невзрачных горшках. На столе следователя лежали кипы бумаг, на одной из которых томилась кружка с дымящимся кофе. Голова старшего лейтенанта была опущена вниз, и казалось, что его стеклянные глаза устремлены к массивному сейфу на полу. На самом деле, взгляд Трухина уходил в неведомую пустоту дремоты.

Кирилл Вотикан достал из кармана пачку сигарет, закурил и попросил у следователя пепельницу. Тот механически придвинул её гостю. Посетитель глубоко затянулся, выпустил клуб синего дыма и начал:

– Честно говоря, я заглянул к вам не только и даже не столько для того, чтобы признаться в своих… как бы вы их назвали – преступлениях. Я пришёл, чтобы в вашем присутствии… исповедаться.

Мужчина затянулся ещё раз и стряхнул пепел указательным пальцем.

– Разумеется, исповедаться не перед вами лично. Скорее – перед всем человечеством, но в вашем присутствии. Я бы мог это сделать при священнике, но мне очень не хочется испытывать свой дар – или наказание? – на служителе высших сил. Кроме того, я действительно хочу вернуть незаконно взятое мной исконным владельцам, если, конечно же, вообще можно говорить об «исконных владельцах» чего бы то ни было в нашем мире. Не буду утомлять вас своими рассуждениями и сразу перейду к делу. Хотя бы и издалека.

Некоторое время Вотикан молчал, облокотившись на спинку стула. Сизый дымок постепенно поднимался под потолок и расходился в разные стороны, раскрашивая кабинет следователя, как новогодний лёд – окна детских комнат. Наконец, странный гость докурил и потушил окурок о дно пепельницы.

– Мои необычные способности стали проявляться ещё в буквально младенческом возрасте. Не зная чисел, я тем не менее мог безошибочно определять, какая игральная карта передо мной лежит по одной только рубашке. Разумеется, если с другой стороны находилась картинка. Правда, я называл разные карты «деда», или «мама», или «братик» (мой брат старше меня на шестнадцать лет), так как не мог различать «короля» от «дамы» или «валета». Каждый прямоугольник был для меня неповторим: я помнил каждый неосторожно получившийся изгиб, защербинку, потёртость. Мне было достаточно посмотреть на заднюю часть карты, и я мгновенно определял её. «Мама в клясном», говорил, например, я, имея в виду, разумеется, даму красной масти. Но так как я не различал две красные масти друг от друга, то мои взрослые родственники уточняли: «А где же, Кирюша, другая мама в красном»; тогда я раскладывал маленькими ручонками колоду и безошибочно доставал нужный экземпляр. Заметьте: мне не было тогда и года, и я с трудом произносил простейшие слова, не говоря о том, что я не умел тогда и ходить.

Мои родители, скорее всего, в душе удивлялись и восхищались моим талантом, но использовали меня в качестве юного фокусника на совместных с их друзьями вечеринках. Мне кажется, мои способности воспринимались как нечто априорно присущее детскому возрасту, что постепенно пройдёт, и получится обычный хороший человек, который сам женится, родит детей и будет работать, заботясь и воспитывая их в русле семейной традиции.

Не знаю точно, кто был инициатором этой затеи – мама, папа, а, может быть, кто-то из более дальних родственников, – но меня определили в школу с математическим уклоном. Возможно, я так и учился бы в ней, окончил, поступил в университет, стал бы доктором наук. Если бы не один случай, произошедший со мной в шестилетнем возрасте.

Мама забрала меня из школы, и мы шли с ней домой. Около продуктового магазина нам встретилась мамина подруга, и они разговорились. Накрапывал дождик, и мама, чтобы не терять потом времени, послала меня купить колбасы. К тому времени я легко мог высчитывать стоимость взвешенных продуктов с точностью до копейки, почему меня и брали с собой за покупками. Но ни разу ещё я не ходил в магазин один: моя природная застенчивость являлась причиной моего непреодолимого страха даже входить в магазин одному. В описанной ситуации я был вынужден сделать это.

В мясном отделе скопилась внушительная очередь. Не успевал первый покупатель расплатиться с продавцом, как за мной становилось двое других. Я подошёл к стойке спустя, наверное, четверть часа и попросил взвесить «палку» колбасы. Продавщица положила товар на чашу весов и, когда указательная стрелка успокоилась, стала считать на калькуляторе цену. К тому времени я уже знал стоимость своей покупки даже с долями копейки. Но женщина произнесла совсем другой результат! Она обманула меня почти на четыре рубля с неполных шестидесяти. Была бы со мной мама – она бы обязательно спросила: «Верно, Кирюш?», и я ответил: «Да, мам, всё правильно!», потому что меня знали в лицо и в присутствии взрослого никогда не обсчитывали. Но сейчас, видя моё одиночество, меня обманули.

Дело было не в деньгах – так я теперь оцениваю то происшествие. Обида сводилась к тому, что меня обманули, а я, прекрасно об этом зная, ничего не мог с этим поделать. Я протянул кассирше врученную мне мамой сторублёвую купюру и чуть не заплакал от боли несправедливости. Женщина отсчитала сдачу, положила её в мою ладошку и тут же переключилась на следующего покупателя. Опустошённый, я хотел убежать и не мог сделать и движения. «Мальчик, не задерживай очередь!» – пробудилась толпа, и, обескровленный, я побрёл к выходу. Я бы, наверное, даже не пересчитал сдачи, если бы в глаза мне не бросилась та же сотенная купюра, которую я отдал продавщице. С предельным вниманием я осмотрел деньги – оказалось, у меня в руке была не одна сотня, а целых четыре! Кассирша, видимо, ошиблась и приняла мои деньги за пятьсот рублей. И с этих пятисот и дала сдачу! Разумеется, за вычетом четырёх награбленных.

Я выбежал на улицу вне себя от счастья. Мама всё ещё болтала со своей подружкой, поэтому я приложил невероятные усилия, чтобы не выдать своего головокружительного положения. Дождь постепенно усиливался, и собеседницы, наконец, распрощались. Мама взяла меня за руку и полубегом повела меня домой. По пути я рассказал ей о своей удаче и предъявил фантастические для меня деньги. Я очень хорошо помню лицо моей мамы. Она чрезвычайно удивилась моему случаю, но больше обрадовалась неожиданному выигрышу. Она поцеловала меня, погладила по голове и обещала прикупить сладостей. Скорее всего, этот эпизод стёрся из её памяти довольно быстро. Но мою жизнь он повернул окончательно и бесповоротно. Я воспринял случившееся не как случайность, а как – взошедшую звезду моего таланта.

Вы можете спросить: разве пользоваться чужим горем – это талант? Согласен. Пользоваться – это совсем не талант. А вот уметь воспроизводить такие происшествия, сознательно обманывать людей – это уже дар. Может быть, негативный, но – дар. А сомнений, что я именно обманул кассиршу, у меня не оставалось.

В тот вечер и ночь после указанного инцидента я долго не мог уснуть. Я припоминал каждую деталь, каждую мелочь, пытаясь уяснить для себя, что же могло спровоцировать столь грубую ошибку кассиршы. Я учитывал всё, что могло бы отвлечь её, запутать, ввести в заблуждение – и никак не мог этого обнаружить. Наконец, я задремал и совершенно чётко и ясно снова увидел себя в магазине и услышал, что я там говорил. Да, я произнёс перед прилавком фразу, о которой моментально забыл! Как вы понимаете, очень важную фразу. Дело в том, что, используя при математических расчётах зрительные образы и представления, я иногда мог ошибаться в их озвучании. Так, например, я мог перемножить два двузначных числа, но ошибиться в устном ответе: я путал названия чисел. Вот и тогда, в магазине, я обратился к продавщице со словами: «Вот пятьсот рублей»! Я просто ошибся, оговорился! То была чистая случайность, неосознанная, ненарочная. Но продавщица, видя в своих руках сотню, под воздействием моей реплики приняла её за пятьсот.

Я бесповоротно уверовал в свои возможности обманывать людей! Вводить их в заблуждение! Запутывать!! Вряд ли, рассуждал я спустя несколько недель, кассирша вспомнила, на каком именно покупателе она так жестоко для себя ошиблась. Она наверняка могла припомнить меня, но единственное, что я мог для неё значить в её рассуждениях, – это четыре рубля, на которые она меня обсчитала. И я был убеждён, что она даже не в курсе тех четырёх сотен, которыми она обсчитала саму себя.

Долгие месяцы я готовил себя к теперь уже сознательному повторению опыта. Не сомневаясь в принципиальной возможности такого повторения, я, сам того не подозревая, занимался опытной психологией, о которой впервые услышал только спустя годы. Для меня, шестилетнего мальчика, высшим воплощением блаженства являлись конфеты. Приближался Новый год, и я решил во что бы то ни стало сделать родителям сладкие подарки. Как ни странно – у меня получилось! Когда мама в очередной раз послала меня в магазин (другой, не тот, где произошёл мой первый опыт), я внушил продавщице, что оплатил молоко тысячной купюрой, и она вернула мне на девятьсот рублей больше, чем следовало. В этот раз, мама, естественно, ничего от меня не узнала.

Тот Новый год был для меня, пожалуй, самым счастливым, загадочным и волшебным. Просто фантастическим! Я купил маме дорогущие конфеты, а папе – импортный шоколад с коньяком. Продавцы, которые, обсчитывая покупателей, сами жили чуть не в нищете, смотрели на меня как на вырвавшегося из капиталистических империй юного нувориша генерации «бубль-гум». Нет сомнений, что они завидовали мне самой чёрной завистью и готовы были придушить меня на месте, но догадываться об этом я стал значительно позже, когда и сам немного повзрослел.

Что и говорить – мои презенты произвели на родителей настоящий фурор. В первое время они просто потеряли дар речи. Смутно помню, что было дальше. Какой-то необычный поток необъяснимого удовольствия охватил всего меня целиком. Сегодня я назвал бы это ощущение эйфорией. Припоминаю только, что на следующий день отец спросил меня, где я взял деньги на угощение. Покраснев от смущения, я ответил, что мне их подарил дедушка. Совсем скоро, впрочем, этот обман вскрылся, и я был вынужден солгать снова – что экономил деньги на школьных завтраках. Вопреки моим худшим опасениям, родители поверили. Кроме того, они стали относиться ко мне по-другому, более внимательно, что ли. А ещё увеличили мою дотацию на питание в школе. Одним словом, мой новый опыт сознательного обмана внёс в мой детский период жизни одни положительные изменения.

Висящие на стене часы показывали половину девятого. Кирилл посмотрел на остывший кофе следователя и негромко произнёс:

– Товарищ старший лейтенант, пейте кофе! Утренний кофе добавляет сил и энергии, чтобы провести предстоящий день насыщенно и с умом.

Трухин сделал оборот затёкшей шеей и обхватил указательным пальцем ручку кружки. Милиционер сделал несколько небольших глотков и снова принял смирное положение слушателя. Сержант Фомин молча стоял на прежнем месте, неподвижно, как мумия.

– Сколько раз я подмечал, – продолжил Вотикан, – как дни утекают в прошлое, как сквозь сито. Они просеиваются, ничего не задерживая на поверхности. Они исчезают, как незаписанный сон, в пустоту ушедшего и невозвратного. Час за часом мы вяжем из нитей своей жизни незамысловатый узор, который за ночь расплетается сам собой и который назавтра мы начинаем плести заново, ничего не подозревая и ничем не смущаясь. Умри мы сегодня, в эту минуту – и беспощадное время унесёт нас так далеко, что уже внуки не смогут ничего сказать о нас.

Любопытство наших детей мы тушим мутной водой своего безразличия, противоестественными репликами вроде «Жизнь научит» или «Жизнь остудит». И она действительно учит, она остужает то, что ещё вчера казалось таким важным, таким необъяснимо влекущим. И вот уже любовь превращается в резаные сосиски с чёрным хлебом на обед мужу. Мечта превращается в выкуриваемую перед сном сигарету, и дым улетает прочь от балкона, как еле тёплые устремления холодеют вдали непреодолимого бездействия.

Разве вы, молодые офицеры, не сожалеете о той беспечной молодости, когда вы хотели показать своим невестам Париж, а сейчас ругаете их за то, что они купили вашим детям дорогие рюкзаки к школе? Неужели у вас не просыпается теперь мысли купить после работы своей любимой цветы? Не потому что праздник какой, а просто так – оттого, что нестерпимо любите их. Я знаю, что вы мне ответите: работа, семья, обеспечивать… Я не могу и не хочу вас осуждать. Наверняка я и сам был бы таким, если бы не эта данная мне невероятная власть – обманывать людей.

Горжусь ли я этим? Нет, совсем не горжусь. Я, быть может, страдаю ещё больше, потому что честных тружеников обрекаю на дополнительное страдание вдобавок ко всем тем, которые им уже приготовила жизнь. Но если бы не этот дар… Я не знаю, что бы со мной случилось. Спился бы я и умер под забором? Стал бы топ-менеджером? Не всё ли это равно, если ты не умеешь делать счастливыми себя и окружающих тебя людей?

Но я старался. Я клянусь вам! я старался выйти из этого круговорота распланированности и необходимости: институт, свадьба, работа, пенсия, гроб. Я работал над собой, как мог.

От меня ждали результатов, успехов в математике. Я оправдывал надежды родителей и учителей. В шестом классе я решал задания для десятиклассников лучше самих десятиклассников. Мои способности в устных вычислениях достигли таких высот, что я мог легко перемножать трёхзначные числа, а четырёхзначные – спустя всего минуту или две. Мне прочили будущее в ведущих столичных вузах и постепенно готовили к вступительным испытаниям в них, но…

Перед седьмым классом я лично, никого не извещая, перевёлся в другую школу, в которой ученики давали самые впечатляющие театральные представления. Меня обучали актёрскому мастерству, которое я осваивал легко и непринуждённо. Но и этого мне казалось мало. Я стал инициатором уличных выступлений. За мной потянулись многие мои одноклассники и даже ученики старших классов. Своими адвертисментами мы, тринадцати- – шестнадцатилетние ребята, зарабатывали немалые деньги.

При этом я, конечно же, не оставлял своего уникального увлечения. Когда учителя оставляли меня после уроков и спрашивали, почему я не выполняю домашние задания, я не боясь предъявлял тетради других школьников. Учителя верили, что это мои работы и с удовольствием ставили мне «пятёрки». Спустя некоторое время я вообще приходил с пустыми листами, но и это не смущало моих педагогов, они с готовностью вникали в написанное и часто хвалили меня.

Несколько раз в неделю – это предприятие, правда, получалось у меня не всегда – я обязательно ездил в общественном транспорте бесплатно. Водители маршрутных такси поддавались моей дрессировке с трудом, однако и они зачастую попадались на мои фокусы. Обманывать же кондукторов-женщин было, в целом, очень просто. Уставшие за смену, со снующими туда-сюда по салону пассажирами в глазах, их легко можно было дезориентировать, повращав перед ними пустую ладонь. Вскоре я вовсе научился делаться для них невидимым. Кондуктор в упор не замечал меня и не вставал с места, если никто, кроме меня, на остановке не входил, либо шёл к только что вошедшим, обходя меня, как пустое место.

В итоге, я не просто стал полностью независимым от родителей и совершенно самостоятельным в своей финансовой жизни. Я перестал испытывать в чём-либо нужду в принципе. Если мне хотелось выпить, то я даже ленился оплачивать набранное – внаглую брал у контроллёра ключ от дорогих напитков и совершенно спокойно выносил их из супермаркета. Если мне хотелось съездить пообедать в Ялту – я ловил такси и за несколько пустых бумажек доезжал до Крыма. Жестоко ли я поступал со своими жертвами? Очень. Чрезвычайно жестоко. В своё небольшое оправдание скажу, правда, что и бензин мы оплачивали бумажными листочками, но тем не менее.

К тому времени я уже учился в театральной академии. И все прелести студенческой жизни я испытывал максимально полно. Однако мне было тогда всего семнадцать лет, я был безусым дураком и даже не подозревал о последствиях, которые возникают в результате моих многочисленных фортелей. Один необычный случай всё для меня изменил…

Кирилл вздохнул и достал из пачки сигарету.

– Не хотите ли угоститься? – обратился он к стражам порядка.

– Спасибо, – ответил Трухин и взял предложенную сигарету.

– Да, благодарю, – кивнул также Фомин.

Все трое с воодушевлением закурили и выпустили густые кусты дыма. Вотикан затянулся ещё раз и, выдыхая, продолжил:

– Наша студенческая группа готовила курсовой проект за первый год обучения. Мы все подолгу репетировали, спорили о чём-то, обсуждали. В таком возрасте, когда  несдерживаемые фантазии ещё не сломались о щиты жизненных трудностей, кажется, что нам под силу абсолютно всё. Мы горели совершенно сумасбродными идеями, одна невероятнее другой, и в этой беспощадной гонке соревновались друг с другом.

Но в один – чёрт бы его побрал – удивительно солнечный, радостный день наше всеобщее воодушевление разбилось вдребезги о чудовищное известие, которое пришло к нам из Италии. Прекрасная и чистая душой девушка, наша одногруппница Наташа, возвращаясь из медового месяца вместе со своим молодым супругом, разбилась в автокатастрофе на горном серпантине. Это ужасное сообщение вселило во всех нас невероятную обиду на мир, в котором за чьи-то чужие грехи гибнут невинные юные и красивые люди.

– Надо вам сказать, – после паузы продолжил Кирилл, – что более всего я чувствовал в этой трагедии свою собственную вину. Сами понимаете, при моих необычных способностях я мог затащить в постель любую, первую встречную, которая понравится мне в клубе или на улице. Однако я никогда – вы слышите: никогда! – не позволял себя таких в высшей степени презрительных и недостойных действий. У меня и в мыслях не было воспользоваться своим даром в любовных делах.

К тому времени я уже начал половую жизнь, но всегда стремился к искренности и взаимности. Если я и хотел произвести на девушку впечатление, то ограничивался старыми проверенными фокусами. Например, я подходил к водителю троллейбуса и серьёзно спрашивал: «Следующая остановка только через час?», на что водитель всегда отвечал мне: «Да, следующая остановка – только через час». А когда моя спутница интересовалась, что я уточнял у водителя, я ей честно отвечал: что следующая остановка будет только через час. Девушка смеялась, не верила, но спустя полминуты троллейбус останавливался, и по громкой связи объявлялось: «Следующая остановка – только через час». Двери закрывались, и никто из пассажиров не обращал никакого внимания на доведённую до них информацию. Кроме моей прекрасной попутчицы, которая долго удивлялась произошедшему. «Ты его подговорил, ведь так?» – улыбалась она и мягко трогала меня пальчиком по вороту пальто. «Нет, – искренне сознавался я, – водитель, наверное, задумался о чём-то… Например, что ему домой только через час».

Не могу сказать, что я был жутким ловеласом и жиголо. Но утверждать, что я совсем не пользовался популярностью, было бы тоже неверно. Я знакомился, влюблялся, танцевал и целовался. Но повторяю: я никогда не использовал своей власти напрямую. Кроме, пожалуй, того ужасно неприятного случая. С Наташей.

Наташа Печёнина была очень обаятельной и живой девушкой. Не обладая модельными данными, она тем не менее всегда была самой весёлой и непринуждённой, можно даже сказать, душой компании. Никто не вспомнит, чтобы она повысила на кого-то голос. Зато сама она была чрезвычайно ранимой, или, правильнее сказать, чуткой ко всякой лжи и несправедливости.

Приехала к нам Наташа из какой-то глубинки. Мало кто знал, сколько получали её родители. Судя по всему, совсем немного. Но Наташа сама стала зарабатывать уже в начале первого семестра. Впрочем, денег ей не хватало критически, а вследствие постоянного напряжения и недосыпа училась она не всегда отлично, что сказывалось и на её стипендии. Говоря короче, замечательная, но бедная девушка.

Предваряя дальнейший рассказ, скажу, что в общежитии я делил комнату с Василием Ягодкиным, с которым мы сильно сдружились за год, стали буквально не-разлей-вода. И на один капустник, который устраивался у нас в театральной студии, к нему приехал родной брат с приятелем. Как звали Васиного брата, я теперь не вспомню. Но имя его приятеля вырезалось у меня в памяти так глубоко, что и едва ли перед могильной доской я забуду его. Леонид Ольшанский – вот тот человек, который так беспощадно отомстил многим людям за мою беспечную и жестокую выдумку.

Уже в баре, где мы отмечали сыгранный спектакль, я обратил внимание, что Наташа, сидевшая рядом с нами, охотно общается с гостями, особенно с Леонидом. Вася был рад тому, что приезжие влились в нашу компанию и всячески поддерживал разговор, и тоже веселился и шутил. Спустя какое-то время, когда мы вышли покурить, я познакомился с Леонидом поближе. Выяснилось, что у него собственное дело, связанное с новыми техническими разработками, и получает он вполне приличные деньги. Как бы в русле беседы я расспросил его ещё о некоторых вещах и пришёл к поспешному выводу, что Леонид – лучший вариант для нашей любимицы Наташи.

Хмель уже значительно дал мне в голову, и в продолжение вечера я только и занимался, что самыми различными способами внушал Леониду глубокую симпатию к Наташе. Как вы могли понять, сила моего убеждения довольно велика. Новый знакомый стал чаще приезжать в наш город, приглашал свою возлюбленную в рестораны, дарил ей драгоценные украшения. Совсем скоро дело подошло к свадьбе. Церемонию устроили в городе жениха, Наташа прислала нам кипу фотографий и обещала вернуться для участия в нашей годовой постановке после медового месяца… В Италии…

Никто в нашем коллективе даже не подозревал, какую решающую и зловещую роль в их союзе сыграл я. Я ощущал себя хуже общественного туалета на вокзале. Впервые в жизни я влез со своими дурацкими чудесами в судьбы двух неповинных людей. И в итоге обе эти судьбы и разрушил в мгновение ока. В перегревшихся на горном перевале тормозах, в вылетевшем навстречу грузовике, не знаю, в чём ещё – но это была моя вина. Кто знает пути Господни? Явно – не я. Кто я такой, чтобы влезать в чей-то великий замысел, чтобы пакостить и в огромном тщеславии воображать, как сильно благодарят меня те, кого я так щедро одарил.

Умные люди говорят: время лечит. В моём случае время меня убило. Спустя месяц после трагедии – мы все уже разъехались по домам на каникулы – ко мне приехал Вася. Когда я открыл перед ним свою дверь, на нём буквально не было лица. Глаза его, казалось, осунулись и почти провалились внутрь. Свинцовая синь покрывала его кожу, еле заметную за поседевшей щетиной.

Он едва успел переступить порог – вручил мне несколько писем и в слезах рухнул на пол. Я успокаивал его, как мог. За четверть часа мы с ним осушили две бутылки водки, но показалось, что мы сильно протрезвели. Вася попросил меня прочесть принесённые им письма. Открыв первое, я чуть не задохнулся от невероятного стечения обстоятельств и от злости на самого себя. Все письма были написаны покойной Наташей. Судя по датам – до её знакомства с Леонидом. Но самым ужасным для меня был адресат. Им был мой лучший друг Василий.

Наша общая подруга Инна передала Васе эти письма со словами, что сама Наташа просила это сделать в случае, если она уедет далеко-далеко или… погибнет. Прошло достаточно времени, чтобы понемногу придти в себя от случившегося, но для меня и моего друга наташины письма стали, как разряд молнии, – одно страшнее и больнее другого.

«Милый мой Васечка, – изящным почерком были выведены ужасно тоскливые теперь слова, – когда-нибудь я всё тебе расскажу: как в первый раз увидела тебя на зачислении, как мы нечаянно столкнулись в коридоре актового зала… Я столько ещё должна рассказать тебе! Конечно, при личной встрече, на свидании… Мне почему-то кажется, что скоро, уже совсем скоро ты подойдёшь ко мне и позовёшь в кафе-мороженое…».

Ещё мороженое не успело стереться с её юных и наивных губ, а я уже влез в её судьбу своей мохнатой лапой. Да на кой чёрт сдался мне этот Леонид! Что я, не мог дождаться, пока все мои сокурсники переженятся сами? Разве не мог я удержаться от горделивой демонстрации своих способностей: «Смотрите на меня! вот как я умею!»?

Наташины письма велись, как дневник. Она описывала каждую встречу с Васей, их разговоры, свои мечты о том, как они будут сидеть и болтать где-нибудь на крыше, наблюдая закат. Из всего прочитанного у меня сложилось впечатление, что Наташа писала с несомненным расчётом, что когда-нибудь они с Васей обнимутся, поцелуются, и она расскажет ему всё-всё, что с таким нетерпением вырывается сейчас из её маленького сердца.

Когда я дошёл до наташиных фантазий об именах их детей – я больше не смог читать. Я бессильно уронил руки с листами на колени и заплакал сам. Кажется, что выпитое сразу же дало мне в голову. Не в силах сдерживать своё горе, я зарыдал и прижался к васиному плечу. То, что в следующее мгновение сообщил мне мой друг, – сразило меня наповал.

– Знаешь, – сказал он тем тихим голосом, в котором угадывается глубокое смирение и невероятное желание перевернуть землю, чтобы вернуть всё на несколько месяц назад, – знаешь, я ведь был с головой влюблён в неё…

Я отпрянул от Васи, как от разбойника с ножом. Несмотря на то, что безмерно любил и ценил его.

– Ты не осудишь меня, – продолжал он, даже не подозревая о моей роли во всей случившейся истории. – Мне было очень неловко, я путался и терялся, когда нечаянно встречался с ней. И ведь мы почти договорились о первой встрече. Помнишь, тогда, в каком-то кафе, когда ко мне приехал мой брат с… с Леонидом.

«Так вот почему она так привязалась к их компании, – шаровой молнией пронеслась в моей голове ужасная мысль. – Она вовсе не хотела подружиться со своим будущим и теперь несуществующим мужем. – Она вытянула счастливый билетик оставаться собой в присутствии своего настоящего возлюбленного – Васи».

Всё остальное, о чём мы говорили, прошло, как в тумане. Мы нечеловечески много пили и рыдали от поглощавшей нас злости – каждый на самого себя. Тогда мне даже показалось, что чувство вины за собственную робость в моём друге превысило чувство моей вины за свою беспечность…

Вскоре я избавился от всего, чем связывал меня родной город. Я продал оставшуюся от дяди квартиру, выбросил телефон с тремя сотнями номеров, купил билет на самолёт и улетел к чёрту на рога. В Италию.

– Вы не верите мне? – перебил самого себя Кирилл Вотикан. – Да, это кажется совершенно невероятным, как и масса других вещей, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Мне самому иногда кажется, что всё, что я делаю и ощущаю, есть только приказ неведомой мне, но гораздо большей воли кого-то другого. Будто он вкладывает в мои поступки нужные ему действия. Считая себя великим, я будто бы исполняю предначертанный им чуждый мне план, являясь на самом деле всего марионеткой в его искусных кукловодческих руках.

Электрический чайник, включенный Кириллом в сеть несколько минут назад, вскипел, и теперь странный рассказчик заваривал в трёх кружках чай в пакетиках. Сержант Фомин уселся с краю стола, а старший лейтенант Трухин продолжать сидеть на своём законном месте следователя. Вотикан уселся напротив милиционеров, отхлебнул из чашки чая и снова закурил. Его примеру последовали и слушатели.

– Полгода я не находил себе места. Я развлекался, кутил, играл в казино, жил в самых роскошных отелях. И не мог успокоиться. Чем старательнее я себя уничтожал, тем тяжелее мне становилось. Что я только не выдумывал, чтобы избавиться от гнетущих меня мыслей. Однажды, в Генуе, я убедил морячка, с которыми мы вместе распивали краденое сухое вино, что он погибнет от воды или от кошек. Портовый город идеально подходил для моей выдумки: береговая линия, растянувшаяся на многие километры, казалось, насквозь пропахла ромом и рыбой. Через неделю я прочёл в газете, что некий Джузеппе Ф. выбросился из окна четвёртого этажа во время того, как пожарные тушили соседнюю квартиру.

Возвращаясь с очередного кутежа, я встретил траурный кортеж. Хоронили мелкого чиновника, и следовавших за гробом было десятка два человек. Плакавших от горя людей – а среди них в основном были родственники и сослуживцы покойного – я заставил на мотив известной песни «Оу, мами!» распевать мантру «Ом мани паме хум, о паме хум…». Уличному торговцу приправами мне удалось доказать, что все старые девы, покупающие у него укроп, используют зелень, чтобы разрушить его брак, совратить и увезти в Каталонию. Слабоумный попрошайка поверил мне, когда я рассказал ему, что часовая и минутная стрелки, встречаясь друг с другом, могут отрезать ему нос. Вероятно, оставшуюся жизнь он провёл с респиратором на лице.

Вскоре мне надоели и описанные штучные обманы. Будучи математически одарённым человеком, я стал придумывать всё более изощрённые, а главное – логически выверенные несуразицы, вроде той, которую я испробовал на несчастных сёстрах-близнецах. Честно говоря, эта идея пришла мне в голову спонтанно. Я познакомился с ними в пригородном кафе в Парме. Периодически одна из сестёр удалялась в уборную, в то время, как вторая, например, что-то уточняла у бармена. Когда обе они возвращались к столику, я никак не мог понять, кто из них кто: настолько похожи они были друг на друга. В голове у меня даже родилась мысль, что сёстры имеют намерение надо мной подшутить. Я разозлился, так как никогда не любил быть обведённым вокруг пальца, и тогда-то и решил испытать новый, социально-разделительный, как я его назвал, способ внушения.

Когда в следующий раз одна из близняшек отделилась от нас, я произнёс плоскую шутку о том, что оставшаяся со мной сестра немного похожа на ячменное зерно. Моя собеседница посмеялась вместе со мной, но в её глазах застыло незначительное подобие ужаса. Другую же девушку, разумеется, также наедине, я упрекнул в том, что она слишком доминирует над своей сестрой и «того и гляди – склюёт» её. Результат моего вербального вторжения в их идиллию превзошёл все мои ожидания. Одна близняшка пряталась от другой из страха быть склёванной, как зерно, а другая сознательно удалялась от первой, чтобы не погубить её.

По слухам, совсем скоро обе были госпитализированы в местную лечебницу для душевнобольных. Зато горожане, как, разумеется, и я, перестали их путать. С того времени они называли близняшек соответственно «курочка» и «зёрнышко».

Всего за несколько месяцев моего бесцельного пребывания в Италии я баснословно разбогател. Деньги не были для меня целью. Всё, чего я желал, я получал даром. Если я хотел остановиться в фешенебельном отеле, то представлялся выдуманным именем, которое, разумеется, тотчас «находилось» в списке высокопоставленных приглашённых гостей. Любой бармен всегда угощал меня лучшей выпивкой, будучи уверенным, что я оставил ему огромные чаевые. Мне стало скучно брать только то, что и так текло мне в руки. Я принял решение – исключительно от удушливой скуки и из ненависти к самому себе – отбирать у людей то, чем они сами, без всякого моего участия, готовы были рискнуть.

В своём первом покерном турнире я посчитал необязательным выигрывать первое место, а только осмотрелся, примерил зябкую шкуру игрока. Стоит ли говорить, что любой мой блеф приносил мне невиданные дивиденды. Иногда я даже проигрывал, но умело «озвучивал» бывшие у меня карты, и никто не замечал подлога. Я демонстрировал пару троек, а вслух говорил, например: «Два короля», в зависимости оттого, что мне было нужнее. Не стану описывать всех моих покерных подвигов. Скажу лишь, что игра осточертела мне ещё раньше, чем я выиграл свой первый валютный миллион.

Все трое допили чай, и Кирилл собрал пустые кружки. Часы в кабинете показывали пять минут десятого. Посетитель снова достал сигарету и закурил. Милиционеры на этот раз оставались неподвижны и продолжали, словно сквозь летаргический сон, слушать удивительный рассказ Вотикана.

– Мне надоело решительно всё! Всё, совершенно всё! Молодые женщины, которые сверлят тебя одуревшим от возбуждения взглядом. Дорожные карабинеры, которым приходится объяснять, что на их радаре высветилось не 240, а всего 40. Одинаково зоркая и глухая обслуга в гостиницах, ресторанах, бутиках и казино. Я потихоньку сходил с ума от той чрезмерной власти, данной мне без подсказки, как её применять. У меня появлялось всё, о чём бы я только мог подумать.

Скоро я вообще перестал полагаться на свой вкус, предоставив результат моих афер чистому случаю. Один сорванец-недомерок, которого я попросил угнать для меня любую машину в обмен на перочинный нож, через две минуты подъехал ко мне на мусороуборщике. Неограниченность вариантов исхода веселила меня, наверное, больше, чем всё то, что я предпринимал раньше, чтобы забыться. Однако и различного рода нелепости опротивели мне ещё быстрее, чем женщины, вино и игра. Что бы, вы думали, меня спасло?

Книги. Да-да, вы не ослышались: книги. Увлекшись как-то цепочкой принятых мною к действию случайностей, я очутился в университетской библиотеке. Долгое время посещения читального зала спасали меня от той бессмыслицы, жизненной сумятицы, в которой я оказался. Я заинтересовался древними трактатами о магии, над многими местами откровенно смеялся. Например, когда читал о расправах над ведьмами с разнообразными протыканиями тела и общения с церковными витражами. Больше всего мне нравились книги об ирландских обитателях тайных миров.

Сочинения так пленили моё воображение, что я не мог обойтись без чтения и одного дня. Здоровье моё стало улучшаться, я уже не ощущал болезненных приступов головной боли и одиночества. Книжная реальность превратилась для меня в родную, а посещение библиотеки – в основную жизненную потребность. Один случай перевернул всё вверх дном.

В один ослепительно-солнечный день я читал про одного римского папу, кости которого один из его преемников выкопал из могилы, возложил на трон, предал анафеме и снова закопал. Я даже не заметил, как в помещение вошёл пожилой господин в строгом чёрном костюме. Мужчина направился к столу выдачи книг, и я решил посмотреть, что он возьмёт. Сначала я даже хотел мысленно приказать ему попросить что-нибудь нелепое, вроде технологии изготовления кирпичей или чего-то в том же духе, но в очередной раз захотел увидеть, что произойдёт без моего вмешательства.

Господин получил книгу и занял место за стол впереди меня. Я напряг зрение, чтобы рассмотреть издание, и каково же было моё удивление, когда я распознал тот самый труд, который читал сам. Я думал, выданная мне книга была в библиотеке в единственном экземпляре. Удивлённый, я тем не менее вернулся к чтению… и остолбенел. В руках у меня лежало техническое пособие французского инженера «Технология производства кирпича». Пару минут я сидел не шевелясь. И когда поднял свой взгляд, то увидел улыбающегося господина, который давно повернулся ко мне и наблюдал за моей реакцией. Мужчина поднялся и подошёл ко мне. Глаза его жадно блестели, на левой щеке краснел глубокий шрам длиной с палец.

– Моя фамилия Монакко, – представился он. – Рад встрече с вами.

До сих пор я не мог ничего ответить. Холодящий и немой ужас овладел всем моим существом. Произошедшее представлялось мне невозможным, лукавым обманом зрения.

– Только с двумя «к», – продолжал между тем господин, – «Монакко». А вы, сеньор Вотикан, сразу обратили на себя внимание, как только я подошёл, чтобы взять книгу. Во-первых, вы попытались заставить меня спросить издание, которое мне было совершенно ни к чему. Во-вторых, сейчас вы удивились тому, что перед вами оказалась совсем другая книга. Подмены обычно никто не замечает, а вы обнаружили.

– Как вы узнали моё имя? – наконец заговорил я.

– Помилуйте, – по-актёрски поднял ладонь Монакко, – в этой книге стоит отметка, что вы читали её до меня. Это же так просто.

Понемногу я приходил в себя и принял оборонительную позицию. Господин оказался отнюдь не таким простым, как показалось на первый взгляд.

– Молодой человек, – понизил голос мужчина, – я не люблю зря тратить время. Буду говорить откровенно и честно. Я знаю, что вы играли в карты – и удачно играли, – а потому должны понимать: тот, кто проигрывает, всё отдаёт победителю и уходит. А победитель вправе чем-нибудь отблагодарить проигравшего за игру. Расставим акценты. Вы талантливый юноша, с выдумкой и способностями. Но со мной вам тягаться сил не хватит. Отдайте мне то, что у вас есть, а я награжу вас любовью и счастливой жизнью. Что ещё надо в нашем бренном мире, не правда ли?

Я сосредоточился и постарался выставить собеседника дураком, сыграть с ним подлую шутку, но смог только ответить слабеющим голосом:

– Что вы имеете в виду? Я вас не понимаю.

– Вы всё прекрасно понимаете. Я имею в виду ваш дар, который вы уже наиспользовали жизней на десять. Таких возможностей не имеет самый удачливый аферист, а вы тратите усилия в пустоту, на сплошные глупости. Отдайте ваш дар мне. Взамен, как я уже сказал, я обещаю вам благополучную семейную жизнь. Ну, что? По рукам?

Какой-то неимоверной силой воли я отпрянул от старика в сторону. Он тихо рассмеялся, ударил меня перчаткой по лбу и удалился. У меня жутко разболелась голова, и я решил уйти. Когда я вышел из библиотеки, на улице меня встретили трое крепких мужчин, усадили в машину и увезли.

Меня держали на неизвестной квартире два дня. Постоянно избивали, поили мутной дрянью и не давали спать. Неожиданно начавшись, истязания так же неожиданно и закончились. Меня отвезли в больницу, и через неделю уже выписали. Но ещё долго я не мог придти в себя от случившегося. Ночи напролёт я вспоминал ту злополучную встречу. Кем был этот пожилой господин? Великим гипнотизёром, которому не удалось победить более слабого? Или он не оставит попыток принудить меня сдаться?

Рассуждения приводили меня к самым неожиданным выводам. Я даже подумал, что существует некая тайна ложа, вроде масонской, о которой участники могут и не подозревать. Даже и руководители могут не знать о рядовых участниках. Вот этот господин нашёл меня и проверил: достоин ли я состоять в их сборище? Всё-таки странно: у меня фамилия почти как государство, у него фамилия – и тоже почти! – как государство, «Монакко». Что это, разборки итальянской духовной мафии?

Кем бы ни оказался проклятый незнакомец, я почувствовал на себе силу его вторжения. Он мучил меня на расстоянии, пытал, я понимал, что он хочет отнять у меня мой талант. И сопротивлялся, как мог. И чем сильнее он вытягивал из меня умения, тем активнее, изощрённее, злостнее и беспощаднее тренировался я в своих безобразных проделках. Слова господина Монакко «вы тратите усилия в пустоту, на сплошные глупости» звенели у меня в голове. Я выдумывал самые невероятные трюки, но по-прежнему не получал от них удовлетворения.

А старик продолжал испытывать меня, мучить, насиловать. Борьбе с искушением подарить своё умение я отдавал все свои силы. Я посвятил этой борьбе несколько лет своей жизни и, наконец, выиграл. Да, из этой жуткой схватки я вышел победителем! Просто в какой-то момент я почувствовал, что граф Монакко (я почему-то стал называть его так, уважительно) отстал от меня. Исчез, простился, растворился. Прекратились головные боли, воцарилось невероятное спокойствие, уверенность в себе. Некоторое время я ощущал себя античным героем, взявшим верх в битве с несокрушаемым врагом.

Вместе с эйфорией, однако, вернулась и пустота. Пустота бытия, пустота существования. Я даже захотел закопать свой талант в землю, выкинуть его к чертям собачьим, забыть всё, как кошмарный сон утром. И зажить жизнью обычного человека. Влюбиться, наконец! Чтобы твоя избранница любила тебя таким, как есть. Чтобы оплачивать счёт в кафе настоящими деньгами, заработанными собственным трудом. И удача повернулась ко мне лицом!

В марте этого года я встретил её. Отныне март – мой любимый месяц в году. Её зовут Бланка, она прыгунья в высоту, чемпионка. Старше меня на два года и выше ростом на десять сантиметров. И меня это совершенно не смущает, поверите ли?

Лицо Кирилла засветилось ярким, небесным светом. В глазах зажглось по праздничному новогоднему фонарику счастья, а улыбка нервно и восхитительно-прекрасно дрожала от радости. От волнения Вотикан проглотил слюну и продолжил надрывным голосом:

– Я люблю её. Через три недели у нас свадьба. Медовый месяц мы проведём на Кипре, а что будет дальше – мы даже ещё и не думали.

Хм, – удивился сам себе рассказчик, – мне казалось, о любимой я буду говорить часами, а, кроме двух фраз, не знаю что и добавить. Странная эта вещь – любовь. Полтора часа говорил глупости, а как дело дошло до действительно важного – запнулся, как школьник на экзамене. Хотя, может быть, так и надо… Чтобы слов не было, когда говоришь об этом, иначе тайна развеется, как дым.

Кирилл посидел молча ещё пару минут и собрался с мыслями.

– Ну, что ж, господа, пора прощаться. Рад был таким внимательным слушателям, спасибо. Хочу объявить вам, что представление, свидетелями и невольными участниками которого вы стали, было последним. С благодарностью прощаюсь со своим даром и напоследок хочу искупить хотя бы некоторые его последствия. Прошу вас немного подыграть мне в моём искуплении. Итак.

В кафе «Одноглазый пират» я не заплатил за чай. Уже тогда решившись придти к вам, я стащил у официанта кошелёк. Вот, возьмите, – Кирилл протянул Трухину портмоне, – здесь его личные деньги плюс счёт и немного чаевых. Старушку Фофанову я обманул при оплате съёмной квартиры. На счёт обманутой в банке я положил необходимую сумму и небольшую компенсацию за моральный ущерб. Попрошу вас, – Вотикан вручил Фомину пластиковую карту, – передать это Фофановой: она до сих пор держит сберкнижку и выстаивает огромные очереди за пенсией. Что ж, мне кажется, всё. Извините за отнятое время, с вами было приятно пообщаться, а теперь прощайте.

Молодой человек снял наручник с набалдашника своего зонта, поклонился и вышел из кабинета. Пару минут милиционеры сидели неподвижно, после чего как бы проснулись от полуденного сна. Часы на стене показывали половину десятого. Сержант Фомин сладко потянулся, зевнул и сказал:

– Вот видите, товарищ старший лейтенант, одной свободной рукой отстегнуть наручник можно, – и он с готовностью продемонстрировал это. – Да и если обе руки в браслетах, тоже, думаю, просто избавиться от железок. Но не буду показывать.

Милиционеры занялись своими делами. Трухин съездил в кафе, чтобы вернуть потерянный официантом кошелёк: внутри лежала визитка заведения, по которой и нашли владельца. А Фомин вручил гражданке Фофановой банковскую карту, за которой женщине при её здоровье было сложно доехать в центральное отделение банка.

Вечером, после работы, старший лейтенант Трухин почувствовал странное желание купить жене букет. «Почему бы и нет, – подумал он перед входом в цветочный магазин, – сто лет уже ничего не дарил…». Дома они пили чай с малиной и вспоминали студенческие годы. На следующий день Трухин пришёл в отделение невыспавшийся и совершенно счастливый…

Выйдя на улицу, Кирилл Вотикан сел в такси и поинтересовался, не слишком ли долго он был в здании. Таксист, пожилой мужчина в кепке, заверил, что даже не успел заметить прошедшее время, только пару слов в сканворде отгадал. Машина помчалась к железнодорожному вокзалу. На стоянке Кирилл подумал, не подшутить ли над водителем под занавес, но решил, что содеянного за прошедшие годы вполне достаточно, чтобы, выражаясь религиозным языком, гореть в аду. Молодой человек достал из бумажника несколько тысяч – явно преувеличенную сумму – и передал их таксисту.

– Спасибо, – поблагодарил Вотикан, взял багаж и направился ко входу в вокзал.

– Всегда пожалуйста, – ответил довольный водитель. «Наконец-то, долго с ним пришлось повозиться!» – подумал он. Глядя на большие деньги, глаза его жадно блестели, а на левой щеке краснел глубокий шрам длиной с палец.

 

Читать далее — Пятнадцатый океан

К оглавлению повести Пять звёзд