В конце книги – а ведь это не роман, а претендующее на научность эссе – принято подводить итоги исследования. Если сводить настоящие очерки к ключевым тезисам, то их наберётся не так уж и много:

1. Представление о Достоевском у каждого своё, сложившееся, как правило, ещё в школе. При этом в большинстве случаев – штамповое, выстроенное на стереотипах. Непредвзятое чтение произведений Фёдора Михайловича позволяет сделать более взвешенную оценку. И утверждение, что Достоевский – классик, оказывается даже не истинным, а живым только тогда, когда в тебе самом происходит со-участное осознание этого.
2. Достоевский – мастер сюжета. Причём этот талант проявился ещё в ранних произведениях писателя, например, в «Неточке Незвановой», в середине которой уже не помнишь, что было в начале. В этом смысле сочинения Фёдора Михайловича можно сравнить с ирландскими инструментальными композициями, в которых обязательно присутствует две или три совершенно различные части, составляющие тем не менее единое целое.
3. Достоевский – очень мощный сатирик и юморист. Он вовсе не хуже Гоголя и Салтыкова-Щедрина, а «Дядюшкин сон» – одна из величайших комедий во всей русской литературе. Рассказ о трёх дамах и вовсе – едва ли не лучший русский анекдот XIX века. Влияние Достоевского чувствуется и в трудах более поздних авторов. Сологубовский «Мелкий бес» и «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева – в них отчётливо чувствуются мотивы Фалалея из «Села Степанчикова и его обитателей» и персонажей других произведений классика.
4. Более того, я не побоюсь сказать, что Достоевский – как новый Пушкин. Достаточно вспомнить концовку того же «Дядюшкиного сна». А в области философии Фёдор Михайлович чётко указывает в своей «Речи о Пушкине» те мотивы, которые помогли ему преемственно сформулировать «русскую идею» как всечеловечества, как объединения всех людей без национальных отличий.
5. Все мы считаем Достоевского титаном, колоссом. Тем интереснее наблюдать его рост, развитие как мастера слова, читая произведения от самых ранних и далее. Многого попросту не ожидаешь от Фёдора Михайловича, поскольку мало знаешь его и о нём, или не знаешь ничего вовсе.
6. Если ты упражняешься в изящной словесности сам, то чтение Достоевского прибавляет личного велеречия. Интересно, что уже после двух-трёх десятков страниц разгорается желание с кем-нибудь поговорить, хоть с самим собой, если никого нет поблизости. Само же по себе чтение произведений классика невероятно затягивает, что позволяет сформулировать очень простой тезис: Достоевский крут!
7. Достоевский – как штамм, в хорошем смысле этого уподобления: ты читаешь произведения Фёдора Михайловича, а они в тебе рождают десятки новых идей.
8. Концовка романа Фёдора Михайловича – словно финал настоящего праздника. Впервые ощущение неподдельного праздника, яркого, как фестиваль, посетило меня на «Игроке», который и создал атмосферу особого воодушевления. Тем, конечно, печальнее было прощаться, особенно в конце одиннадцатого тома, когда я вдруг понял, что большое приключение по произведениям Достоевского подходит к концу. И тем радостнее было ощущение, что ничто не умирает и не исчезает. Выше я замечал об «акунинском стиле» «Братьев Карамазовых»: «гнушайся лжи, это раз» и т. д. Разумеется, подобная фривольность объяснялась лишь одним: радостью от того, что Достоевский продолжает жить. В частности, в Акунине. Но и во многих других писателях, которые учатся у Фёдора Михайловича и отдают своими произведениями дань великому писателю. Вот это, по-моему, и называется жизнью.

Но, конечно, подведение итогов не должно сводиться к набору тезисов. Главный итог всегда окажется неуловим, поскольку живая связь с деятелем минувшей эпохи в любом случае ощущается от сердца к сердцу и транспонировать её словами – занятие во многом суетное. Для меня одним из важнейших откровений явилось то, что жизнь не имеет прошлого. Это находясь в нынешних телах, мы можем двигаться лишь в одном направлении, которое называем «будущим», оставляя прожитое в безвозвратно ушедшем. Но как знать – может быть, после смерти мы сможем передвигаться в любом направлении, как сегодня можем поехать на север и вернуться на юг. Кроме времени, нас ничего не разделяет. Да и время – не столь уж существенно. Оно в любую эпоху – кардинально иное, новое!

В «Братьях Карамазовых» отлично отражено ощущение этой новизны. Каждое поколение мы ощущаем невероятные, революционные изменения, которые – вот они, при дверях. А мир всё прежний, сколько бы поколений ни утекло прочь. «Не торопись, Алёша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел» (11, 125). Как это потрясающе сказано: «Теперь мир на новую улицу вышел»! Что отразил в этих словах Достоевский – настроения молодёжи, которые он ощутил, уловил, когда работал над своим последним романом? Или эта характеристика касается возраста и особого жизненного этапа, в котором находился писатель и который, быть может, затрагивает многих людей на пороге шестидесяти?

Не знаю правильного ответа. Только у меня ощущение, что мир постоянно на новую улицу выходит. Не я же первый, кто читал Достоевского! И через сто лет будут его читать, восхищаться и открывать для себя, как Колумб открывал Америку. Должно быть, таких людей и причисляют к классикам, потому что представители каждого нового поколения признают их таковыми именно для себя. Достоевский из серовского портрета в школьном учебнике переходит в живого родственника, с которым ты можешь общаться, разговаривать, делиться наблюдениями. И я уверен, что связь эта не вымышленная и не односторонняя.

Предыдущая глава

В раздел Живой Достоевский